Дневники: 1920–1924 - стр. 80

в каком-нибудь незаметном месте, довольно бессвязная, вполне комплиментарная, но совсем не умная. Я имею в виду, что никто не заметит мои интересные находки. Теперь и мне они кажутся бесполезными. Вот почему я не могу продолжать «Джейкоба». Кстати, вышла книга Литтона, и ей посвятили целых три колонки – хвалят, я полагаю508. Я даже не берусь писать последовательно или рассказывать о том, как мое настроение непрерывно ухудшалось, пока полчаса назад я не впала в абсолютное уныние. В общем, я хотела бросить писать все, кроме рецензий. Решив посыпать себе соль на рану, мы устроили вечеринку в доме 41 [Гордон-сквер] и поздравили Литтона; все было прекрасно, однако он ни разу даже не упомянул мою книгу, которую наверняка прочел; впервые мне не приходится рассчитывать на его похвалу. Теперь, если бы ЛПТ похвалило меня, назвав мистической и загадочной, я бы не возражала, ведь Литтону такое бы не понравилось; а что если я ясна как день и ничтожна?

Что ж, надо прямо говорить о похвале и славе. (Я забыла рассказать, что в «Doran» отказались от публикации моей книги в Америке509). Насколько важна популярность? (Теперь, после паузы, во время которой Лотти принесла молоко, а затмение кончилось510, я вижу, что пишу сущую ерунду.) Всем хочется, как верно вчера подметил Роджер, быть на высоте и чувствовать, что люди интересуются их работой и следят за ней. Меня угнетает мысль, что я потеряла интерес читателей в тот самый момент, когда, благодаря вниманию прессы, начала думать, будто обретаю голос и становлюсь самой собой. Кому нужна репутация, которую, как мне кажется, я заработала, одной из ведущих романисток?! Конечно, мне еще предстоит выслушать критику друзей, то есть пройти настоящее испытание. Потом, взвесив все их слова, я смогу точно сказать, интересна я или устарела. Что ж, если устарела, я вполне готова бросит писать. Штамповать тексты я не намерена, если только статьи. Пока веду дневник, где-то в голове у меня возникает странное и очень приятное ощущение, что я хочу писать, выражать свою точку зрения. Интересно, однако, не извратит ли меня ощущение, что я пишу не для полутора тысяч, а для полдюжины человек, не придаст ли оно мне эксцентричность – нет, не думаю. Но, как я уже сказала, нужно смотреть в лицо своему отвратительному тщеславию, лежащему в основе всей этой чепухи и придирок. Полагаю, единственный для меня рецепт – это иметь тысячу интересов, чтобы в случае утраты одного из них перенаправить свою энергию на русский язык, на греческий, на прессу, на сад, на людей, на любую другую деятельность, не связанную с моим собственным писательством.