Дневники 1862–1910 - стр. 41
И потом я не одна: я тесно и всё теснее с годами связана с Левочкой, и я чувствую, что он меня втягивает в это тоскливое, апатичное состояние. Мне больно, я не могу видеть его таким, какой он теперь. Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто помирился с этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть, а я не хочу ее в нем, и он сам так долго жить не может.
Может быть, взгляд мой пошл и неверен. Но мне кажется, что обстановка жизни нашей, обстановка, которую создал он, потому что мне она тяжела, – то есть это страшное уединение и однообразие жизни – способствует нашей взаимной апатии. А когда я думаю о будущем, о выросших детях, об их жизни, о том, что у них будут разные потребности и их всех надо еще воспитать, а потом подумаю о Левочке, то вижу, что он со своей апатией и равнодушием мне не помощник, он к сердцу ничего не может принимать и вся внутренняя, душевная ответственность, все страдания в неудачах детей – всё ляжет на меня. А как я одна сумею вынести всё и помочь детям, особенно с этой тоскою?
Если бы люди не надеялись – жить было бы нельзя, и я надеюсь, что Бог еще раз вложит в Левочку тот огонь, которым он жил и будет жить.
1876
15 сентября. Настало уединение, и вот я опять с моим безмолвным собеседником – журналом. Хочу добросовестно и ежедневно писать журнал. Левочка уехал в Самару и проехал в Оренбург, куда ему очень хотелось. Из Оренбурга получила от него телеграмму. Я очень тоскую и еще больше беспокоюсь. Хочу убедить себя, будто рада, что он себе доставил удовольствие, но неправда, я не рада и даже оскорбляюсь, что он среди прелестного времени нашей обоюдной любви и дружбы – как было всё последнее время – мог оторваться добровольно от меня и нашего счастия и наказать меня мучительной, двухнедельной тревогой и грустью.
Взялась, с энергией и очень сильным желанием делать хорошо, за учение детей. Но, боже мой, как я нетерпелива, как я сержусь, кричу, и сегодня, огорченная до последней степени плохим сочинением Сережи о Волге, его орфографическими ошибками и ленью Ильи, я под конец класса разразилась слезами. Дети удивились, но Сереже стало меня жалко. Меня это тронуло; он всё потом ходил около меня, был тих и внимателен.
Отношения с Таней недружелюбны. Как грустно, что с детьми вечная борьба. Мыслей дурных у меня нет, хотелось бы только больше движения и свободы. Я страшно устаю; здоровье плохо, дыханье трудно, желудок расстроен и болит. От холода точно страдаю и вся сжимаюсь.
17 сентября.