Дневники 1862–1910 - стр. 35

Теперь я всё время и нынче переписываю (не читая прежде) роман Левы. Это мне большое наслаждение. Я нравственно переживаю целый мир впечатлений, мыслей, переписывая роман. Ничто на меня так не действует, как его мысли, его талант. И это сделалось недавно. Сама ли я переменилась, или роман действительно очень хорош – уж этого я не знаю. Я пишу очень скоро и потому слежу за романом достаточно скоро, чтобы уловить весь интерес, и достаточно тихо, чтобы обдумать, прочувствовать и обсудить каждую его мысль. Мы часто с ним говорим о романе, и он почему-то (что составляет мою гордость) очень верит и слушает мои суждения.

12 января. У меня страшное состояние растерянности, грустной поспешности, как будто скоро должно что-то кончиться. Кончится скоро многое, и так страшно. Дети все были больны, с англичанкой [Ханной Терсей] всё невесело и неловко. Всё еще я смотрю на нее неприязненно. Говорят, что когда скоро умрешь, то бываешь очень озабочен перед смертью. Я так озабочена и так всё что-то спешу, и столько дела.

Левочка всю зиму раздраженно, со слезами и волнением пишет. По-моему, его роман должен быть превосходен. Всё, что он читает мне, почти до слез меня тоже волнует, не знаю, оттого ли, что я жена его, или оттого, что действительно хорошо. Я думаю скорее – последнее. Нам, в семью, он приносит больше только усталость от работы, со мной у него нетерпеливое раздражение, и я себя стала чувствовать последнее время очень одинокой.

15 марта. Вчера ночью, часов в десять, загорелись наши оранжереи и сгорели дотла. Я уже спала, Лева разбудил меня, в окно я увидала яркое пламя. Левочка вытащил детей садовника и их имущество, я бегала на деревню за мужиками. Ничего не помогло, все эти растения, заведенные еще дедом, которые росли и радовали три поколенья, – всё сгорело, осталось очень мало и то, вероятно, промерзшее и обгорелое. Ночью не было так жалко, а сегодня целый день у меня одна забота, чтоб не выдать себя и не допустить слезам капать из глаз. Тоска такая, а главное, ужасно Левочку жалко, он так на вид огорчен и так всякое малейшее его огорчение мне близко и тяжело. Он так любил и занимался последнее время растениями и цветами и радовался, что всё растет, заведенное им вновь. Ничем не воротишь и утешишься только с годами.

29 августа. Мы ссорились, ничего не прошло. «Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж». И всё время ссоры одно желание – как бы скорее и лучше всё кончилось. И всё хуже, хуже. Я ужасно колеблюсь, ищу правды, это мука – у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что всё кончено, пропало, – вот что осталось теперь.