Дневник снов Симона - стр. 37

Сложно было сказать, что он хотел изобразить, но как только грифель касался бумаги, рисунок на ней вырастал, словно проявлялся как фотография. Линии и штрихи расплывались на белой поверхности, а потом начали приобретать цвета. Появилась трава, земля, асфальт и доски, это был вид сверху, остановка, которая через секунды стала объемной.

Она в прямом смысле выросла из плоскости листа, и Серафима это совсем не удивило. Он взял мольберт, встал под навес на получившуюся площадку, словно ждал, когда придет автобус. Я подошел к нему, понимая, что совсем скоро что-то должно было поменяться. И когда я встал рядом, заметил, что прямо на ковре появились рельсы. Не успел я понять, откуда и куда они шли, как приехал трамвай.

Полностью оранжевый вагон остановился, Серафим вошел через заднюю дверь вместе с мольбертом, я же проследовал внутрь через среднюю. Кроме нас пассажиров больше не было, я присел у окна и продолжил наблюдать за Серафимом, который стоял в самом конце вагона. Он смотрел в окно, за которым проносился размытый вид огромной комнаты, а мольберт стоял рядом.

– Трамвай цвета его трусов, – заметил я.

Прошло несколько секунд, трамвай остановился и Серафим покинул вагон, не забыв захватить с собой мольберт. И я поспешил за ним, в туман, который был снаружи, но через пару мгновений рассеялся.

Мы оказались у реки или у моря, Серафим поставил мольберт на берегу и уставился на закат. Противоположного берега не было видно, красное солнце словно погружалось в воду и отражалось на ее мерцающей поверхности. Был только закат, вода и берег, на котором мы стояли. А за нашими спинами располагалась безграничная стена тумана, сквозь который ничего не было видно.

Это самый яркий сон, что мне приходилось когда-либо видеть. Обычно краски были приглушены, словно разбавлены белым или серым, но этот закат был таким ярким, что казался нереальным. Но сон и не совсем был реальностью, особенно сон такого творческого человека как Серафим. Он даже в нем был задумчивым, особенно это было видно по глазам, которые внимательно смотрели вперед. И как только Серафим уставился на мольберт, на нем тут же появился холст.

– Сейчас нарисует солнце, – сначала подумал я, забыв про то, что ни красок, ни даже обыкновенного карандаша у него не было.

Серафим провел по белой поверхности пальцем, который оставил после себя еле заметные линии. Все они никак не складывались в то, что я видел впереди. Круг солнца был искажен и походил больше на овал, линии горизонта вообще не было. Но потом, когда линий стало больше, я понял, что это был не пейзаж, а портрет. Лицо, которое приобретало с каждым прикосновением Серафима, новые черты.