Дневник неудачника, или Секретная тетрадь - стр. 5
Так я совершил Великое Открытие. Люди – это болезненное жалкое мясо, прищеми его покрепче, и где тот, что философствовал, бизнесменствовал, воздвигал, был авторитетом и членом, и где та, что была такой-то и как будто бы любила то-то и то-то, только мычат и плачут. И просят…
Я живу с моим открытием. Мне хорошо с ним жить. Я вовсе не жесток, меня многие считают хорошим парнем. Но я почему-то равнодушен к путешествиям и не очень хочу денег. Страсть-то у меня другая. Я не могу отказать себе в удовольствии как-нибудь еще поглядеть на человека в таком мычащем состоянии, это особенно приятно по отношению к сексуально близким людям. Очень хочется. Мне запомнился, видите ли, тот оргазм, и я хочу его повторить.
Конечно, я боюсь закона. Я не согласен рисковать безоглядно. Само наказание меня не пугает, но я лишусь дальнейших возможных удовольствий.
Когда будут апрель и май. И зазмеится змеями зелень, и лопнут растения, и завоняют женщины из-под юбок или сквозь ткань брюк – занеряшливятся и покроются прыщами наши городские секретарши. Когда совершится в природе очередная абсолютно необходимая революция, я попробую кое-какие приемы. Я знаю состояние, которое у меня при этом будет, и заранее мелко дрожу… Одни коллекционируют бабочек, другие – добродушные и покорные бугаи – играют в мяч. Я – странный мужчина.
Я вижу: почти все несчастливы. Что с ними делать?
Некоторые – часто актер и актриса – сойдутся, устав годам к сорока, и живут вместе. Страшно ведь поодиночке. И уж не перебирают друг в друге – терпят друг друга – лишь бы не одному – страшно ведь. И оголенные их глаза ужасом горят, когда они, друг в друга вцепившись, вдруг в «Пипле» напечатаны. Боязно. Оторвут.
В Нью-Йорке почти мертвецов не видно. Ухитрились их из жизни незаметно изымать. В домах трупы, кажется, не держат, друзьям для прощания не выставляют. Однако как бы части жизни лишены этим.
А помню, в Москве комнату снимал. Иду домой как-то, а там свет ночью. Необычно. Простые люди – соседи-рабочие всегда спят в это время. Вошел – стало понятно. «Толик-то наш отмучился!» – бабка-соседка говорит. Сосед – слесарь, 44, хрипевший за стеной от рака желудка, наконец покинул сей мир.
«Иди погляди! – потащила меня бабка, – мы уже его сами и обмыли, и одели».
Я пошел, я как они, русский человек к смерти с почтением. Лежит на столе в черном костюме, только без туфель, в носках. «Потрогай – ноги уж захололи», – говорит бабка – она пожала рукой его ступню в носке. Потрогал и я – холодная. Вещи слесаря Толика по обычаю роздали. И мне достались две белые рубашки и почти новые кожаные перчатки. Большое только все. Крупный мужик был. Я их кому-то отдал. Кажется, художнику Ворошилову.