Размер шрифта
-
+
Диалоги снаружи и внутри - стр. 13
Но не язык, а резвых ног под платьем
моих нужна в бою нещадном прыть.
И выученным следуя азам,
взбираюсь я, насколько хватит шага,
чтоб заалело полотнище стяга,
пока враги не выдавили залп.
«О, как бы мне хотелось не ценой
гвардейцев ли, повстанцев жизней сотен,
лишить тебя короны! Как ты против
потерь монаршей власти надо мной!»
Но мне в покоях сказочных дворцов
охоты нет искать себе покоя —
уж лучше быть зажатой синим строем
мундиров в огнестрельное кольцо;
уж лучше крик: «Монархию – долой!»,
чтоб супротив – орудия вспылили…
Я – Франция времен Руже де Лиля,
где всюду – бой.
Отпущение
Репей не виноват, что он – репей,
что он придирчив так и часто склочен.
Пленят другие тонкостью стеблей
в оранжереях, он же – вдоль обочин
цепляет только тех, кто сам мешал
ему расти таким неприхотливым.
Не виноват! Как вздорная душа —
моя, с досады жгущая крапивой.
В пути сдавалась, рухнув наконец
к его корням… А сколько было прежде,
ершистыми цветами чтоб венец
носили и колючки – на одежде?..
Репей не виноват, что он – репей…
Но в черноземном сердце – чую – завязь
желанья непроторенных путей!
Чтобы – не вдоль и чтобы – не касаясь.
Who wrote Holden Caulfield?[1]
Эй, вечный Колфилд, покуда взрослеет мир!
Холден, приятель, мир молод душой покуда
и, смерив юношей долю нью-йоркских миль,
он задается вопросом, где утки с пруда;
и выбирает пока из лошадок двух
ту, что жует овес – не галлон бензина
жрет по высоким ценам;
а Сэлинджер Джером
трубку берет и болтает так просто, как друг;
эй, вечный Колфилд, покуда в десятках мест —
ведь не в одном же Нью-Йорке такие мили —
истины трудных подростков имеют вес,
пишут тебе: я пишу тебе, пишет Билли[2].
Как провожу лето
…А мальчик вырос: деятелен, деловит,
и это ему идет, и он мне такой по душе,
и я им горда, и даже не так уж злит,
что я без него, без милого, в шалаше;
что я не могу сказать, ему в том числе,
чем примечательно лето мое, ползет.
Пусть новизна – ему, а мне врать зачем?
Вся – у корней, пусть другие идут на взлет;
вся – у земли: я два раза была с отцом,
повоевала – там все заросло репьем;
за бесполезное лето лишь выгорело лицо
в рамке и за стеклом, так похожее на мое.
Из библиотеки
Любимый мой! Юный сентябрь. Лучший месяц за то,
что умерло вовсе не все иль погибло не вовсе
и что, не покрыв головы и пока не увязнув в пальто,
в желаньях скромна, вся подладясь под раннюю осень:
едва ли прошу у такого тебя оголенности веток,
бравурности алого цвета дерев, листовой позолоты…
По-зимнему скован и бел был далекий твой предок,
возможно; пусть ты невиновен: лишь вышел в него ты.
О, можно еще не запрятывать книжки, покуда
Страница 13