Девушка с тату пониже спины - стр. 28

Мы оба прошли безопаску, не разуваясь, – старые добрые времена, – и направились по длинному залу к моему выходу. Терминал тогда ремонтировали, поэтому приходилось выбирать дорогу. Нам еще прилично оставалось пройти, когда папа резко принял вправо и рванул к краю зала. Я остановилась и обернулась посмотреть, что он делает. Он мученически на меня взглянул, затем стянул штаны – и секунд тридцать из него лилось дерьмо. Тридцать секунд – это вечность, кстати, когда смотришь, как твой папа извергается с тыла, как вулкан. Только подумайте. Произнести «Миссисипи» – это одна. Всего одна секунда.

Все быстро шли мимо в ужасе. Какая-то женщина закрыла своему ребенку глаза рукой. Люди пялились. На одну телку, проходившую мимо, я рявкнула: «ЧТО?! Иди, куда шла!»

Закончив, отец встал и спросил: «Эм, у тебя какие-нибудь шорты в сумке есть?»

Я открыла чемодан и вытащила пару шортов для лакросса. Отдала ему, думая: пап, это же мои любимые были. Он бросил брюки в мусорку и натянул шорты. Я подошла, чтобы обнять его на прощание сверху. Я не плакала, не смеялась – просто улыбнулась и сказала:

– Пап, я тебя люблю. Маме не скажу.

Я пошла прочь от всего этого, и тут вслед мне донеслось:

– Я сказал, что провожу тебя до выхода!

Я обернулась, посмотреть, не шутит ли он; нет, он не шутил. И мы пошли до самого выхода. Я дышала ртом и злобно смотрела на всех, кто посмел на него пялиться. Когда мы дошли до последнего выхода этого чертова терминала, в конце очень длинного зала, папа меня поцеловал на прощание и ушел.

Обычно, когда я сажусь в самолет, я тут же начинаю беспокоиться, насколько страшно будет взлетать, и стараюсь придумать, как себя отвлечь, чтобы не нервничать. Но в тот день я сидела в самолете и ни о чем не думала. Голова у меня была пустая. Слишком больно было. Я не думала о своем бесстрашном отце, который боролся с загадочной болезнью. Раньше он носился по аэропортам в облаке дорогого одеколона и пускал зайчики роскошными часами, а теперь превратился в этого безымянного беспомощного мужика, потерявшего посреди аэропорта власть над внутренностями на глазах у своей дочери-подростка. Он даже не вздрогнул и не дал мне понять, что его это парит. То есть как раз он был мокрым от пота: рассеянный склероз его себе подчинил физически, – но внутри он остался таким же непробиваемым, как всегда. Но я ни о чем таком не думала. Я просто смотрела в окно пять часов, ничего не чувствуя, пока не вышла из самолета в Монтане и не обняла брата – на дольше, чем ему бы хотелось.

Я пыталась говорить о двух этих дерьмовых историях со сцены. В них столько выбивающего из колеи, что я начинаю смеяться – иначе это не вынесешь. Ким, свесившая голову из машины; я, стоящая рядом с отцом, на котором нет штанов, возле вагончика, развозящего народ по парку аттракционов. Я смотрю на самые печальные моменты своей жизни и смеюсь над тем, как они ужасны, потому что они уморительны; рассмеяться – это единственный способ пережить болезненное. Мой папа такой же. Он всегда смеялся над тем, что другим казалось слишком мрачным для смеха. Даже сейчас, когда его память и умственная деятельность очень подорваны рассеянным склерозом, я говорю ему, что у него мозги похожи на яичницу-болтунью, – и он истерически ржет и соглашается: «Чистая правда!»