Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф - стр. 35

– Чего мне делать-то, барыня? – спрашивает он. – Кобыла, боюсь, до смерти замерзнет.

– А господа что сказали? – спрашивает маменька.

– Чего сказали? – повторяет конюх. – Поручик вовсе словечка вымолвить не мог, потому как доктор сразу налил мне большую рюмку коньяку, дал два риксдалера и выпроводил за дверь.

– Так-так, – говорит маменька, – тогда, пожалуй, лучше всего распрячь, Янссон, и поставить кобылу обратно в конюшню.

Едва конюх затворил дверь передней, приходит папенька и говорит, что доктор все ж таки без ужина не уедет.

– Ужин он, конечно, получит, – говорит маменька, – лишь бы не сидел после всю ночь.

– Н-да, это одному Богу известно, – говорит папенька, – но ведь указать доктору на дверь никак нельзя.

Он опять уходит к себе, а тетушка бормочет что-то вроде: тут, мол, аккурат как у Нильссонов из Вистеберги, глядишь, его еще и завтраком потчевать придется. Маменька говорит, что папеньке такое совершенно не по силам.

– Завтра, поди, опять расхворается, – вздыхает она.

Услышав эти маменькины слова, мы все расстраиваемся, злимся на доктора Пискатора, который никак не уедет. Нам кажется, все так же ужасно, как в тот вечер, когда папенька воротился домой с воспалением легких.

Но аккурат когда мы вконец падаем духом, Алина Лаурелль вдруг начинает хохотать.

– Пожалуй, я сумею выпроводить доктора домой, – говорит она, – если Луиза разрешит мне попробовать.

– Конечно же я разрешаю, только постарайся не обижать его, – говорит маменька.

– Нет-нет, ничего дурного я делать не собираюсь, – заверяет Алина.

Она бросает рукоделие и встает. Маменька, тетушка Ловиса, и Анна, и Эмма, и Герда – все сидят бледные, потому что замерзли и опечалены. Но у Алины щеки горят румянцем, глаза сверкают.

Раньше мы могли играть только на клавикордах, другого инструмента у нас не было, но несколько лет назад после кончины дедушки унаследовали его пианино, оно стоит в гостиной. И сейчас Алина идет в гостиную, нам слышно, как она открывает крышку. Потом зажигает свечи, шуршит бумагой, и мы понимаем, что она перебирает ноты, что-то ищет. А затем начинает играть марш.

Мы молчим, сидим тихо-тихо, нас обуревает любопытство, поэтому мы не в силах ни вязать, ни шить.

– Что это она играет? – спрашивает тетушка Ловиса. – По-моему, я слыхала этот марш раньше.

– Верно, и я тоже, – говорит маменька. – А знаешь, это ведь “Марсельеза”!

– В самом деле, ты права, – говорит тетушка Ловиса. – Замечательно красивый марш, приятно послушать его еще разок.

– В моей юности его постоянно играли в Филипстаде, – говорит маменька, – помню, папенька очень радовался каждый раз, как его слышал.