Дети Третьего рейха - стр. 2
Я призвала на помощь всю свою кротость.
– Но в вашем фильме про Магду Геббельс всё же не было никого из ее потомков: только хроника и закадровый текст!
– Ха! – У собеседника резко улучшилось настроение. – И ты еще хочешь кино про детей нацистов снимать?! Даже не знаешь, что Магда Геббельс убила всех своих детей!
– Не всех. – Продолжать разговор казалось бессмысленным, но я добавила: – Четыре внучки Магды Геббельс – наследницы бизнес-империй Третьего рейха с оборотами в миллиарды евро…
Моя многострадальная заявка на фильм «Дети Третьего рейха» была одобрена полгода спустя после упомянутого выше разговора.
Три серии по 52 минуты. Я должна была обеспечить более двух с половиной часов уникального материала, состоящего преимущественно из интервью с людьми, которые вообще не желают иметь дела с прессой. А тут телевизионщики из России! Но ведь я сама этого хотела.
Когда слухи об утвержденном новом проекте разнесутся по всем документальным дирекциям, я часто буду слышать: «Классная идея! Снять детей и родственников известных нацистов! И почему никто раньше не додумался?! Ведь на поверхности же!» Сказать прямо, меня это тоже волнует: почему?
Волнует оттого, что, когда разыскиваешь человека и натыкаешься на его фамилию в кладбищенских списках где-нибудь в Баден-Вюртемберге или Гамбурге, становится обидно, потому что ты не успел. Не успел к «детям», которые уже умерли. Я не успела к сыну Кальтенбруннера, шефа РСХА, не успела к Борману-младшему – сыну рейхсляйтера Мартина Бормана, священнику, единственному представителю большой семьи, готовому сниматься, но к моменту запуска проекта уже страдающему от тяжелой болезни. Не успела к сыну Рудольфа Гесса, таинственного рейсхляйтера, – Вольф-Рюдигер умер в 2004 году. Долгие годы он пытался доказать, что его девяностотрехлетнего отца убили в тюрьме Шпандау, где он отбывал пожизненное заключение по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге, и версия о самоубийстве самого загадочного человека Третьего рейха шита белыми нитками…
В 70— 80-е годы кое-кого из детей нацистских бонз (и даже некоторых родителей!) снимали немецкие телевизионщики. Их документалистика – особенно та, что касается Второй мировой войны, – разительно отличается от российской. Дело не только и не столько в менталитете, сколько в напряженной атмосфере умолчания, которая царит на съемочной площадке в паузах между вопросами, в сухом, сугубо биографическом подходе ведущих, в тщательной формулировке ответов собеседника. И как следствие – всё выглядит, на мой взгляд, по-театральному постановочно. Погрудный план, темный задник, правильное освещение. Ценнее мне кажутся другие съемки: в домашних интерьерах, рядом с семьей, и, конечно, никаких общих вопросов, влекущих за собой такие же обтекаемые ответы в духе «нацизм – это зло».