Дети немилости - стр. 48
«А я? – чуть не вырвалось у меня. – Как мне быть теперь?!» Я сумел промолчать: жестоко говорить такое, когда уже ничего не изменишь. На миг я понял романтических влюбленных, которые прерывали жизнь, чтобы соединиться с возлюбленными. Но я не герой романа и не принадлежу себе.
Что теперь? Не всякий мужчина и одну-то женщину сумеет сделать счастливой, а мужчины дома Данари спокон веку разрываются на двух. Княжна Мереи совершенно, ничуть не похожа на Эррет: северный день и южная ночь. Я не хочу, чтобы моя жена жила несчастной. Алива не была бы несчастна со мной, я бы сумел одинаково любить их обеих!..
Она все поняла.
– Не надо больше меня любить, Мори. Просто помни.
– Лива!
– Я была бы тебе плохой супругой, – сказала она. – Я эгоистична, Мори. В глубине души. Обязанности тяготили бы меня. Заниматься благотворительностью, стиснув зубы, – что может быть хуже?..
Я молчал. Мне хотелось выть и кого-нибудь убить – окончательно, без возможности пробуждения, так, как убили родителей... Я не верил в «несчастный случай»: может, прежде и поверил бы, но гибель Аливы и проклятые Весенние торжества разделяло чуть больше двух месяцев, и уж слишком это походило на части одного плана. Надеюсь, Эррет заставила своего новоявленного супруга жестоко пожалеть о том, что он родился на свет. Сам я в эту минуту жестоко пожалел, что одобрил ее идею. Конечно, решение было здравое и полезное, но то, что Сандо Улентари жив и даже не в тюрьме, кажется мне невыносимой несправедливостью, пусть самому князю его участь горше окончательной смерти.
Алива, доброе сердце, ты научила бы меня прощать – а теперь я уже не хочу учиться.
– Я что-нибудь могу сделать для тебя? – наконец спросил я.
Она помолчала.
– Я теперь – только память, ничего больше. Подари мне какую-нибудь вещицу, Мори. На память.
Я закусил губу, мучительно ища то, что можно было бы отдать ей. На перстне – родовая печать, серьгу с гербом можно использовать как удостоверение моего полномочного представителя. Заметят такое у беззащитной лютнистки – ей несдобровать. Меньше всего я хотел, чтобы Аливе и после смерти пришлось страдать из-за близости ко мне. Что подарить, что? Не мчаться же к ювелиру в такой час, а у торговца напротив безделушки слишком дешевы и громоздки... Я не придумал ничего лучше, чем снять часы.
Алива улыбнулась.
– Время, – сказала она, – то, чего у меня теперь вдосталь.
Щурясь от ветра, я смотрел на башенные часы.
Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Еще дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырех часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк... Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщен и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.