Дети Лавкрафта - стр. 38

Руки-ноги у нее были палками: одни кости да жилы, – я могла бы сосчитать у нее все до единого ребрышка даже при таких потемках. Что еще хуже, попка и бедра были покрыты массой никогда не лечившихся болячек: сукровичные, сочащиеся струпья поверх струпьев, которые отставали, когда девочка распрямлялась, и тягуче, липко отваливались. Ее никогда не стриженные волосы напоминали шерстяное крысиное гнездо: один сплошной колтун, продраться через который расческой не было никакой надежды, его нужно было сбривать или вычесывать, выщипывать понемногу, как паклю. Глаза у нее были громадные – пустые и мертвые.

Вот так выглядело существо, рожденное невинным, спустя семь лет после того, как его лишили всего необходимого, чтоб быть существом человеческим. Она никогда не видела света снаружи, никогда не ходила, выпрямившись во весь рост, дьявол, видя, как не получается у нее это, я потеряла уверенность, что девочка знала, как это делается. Никто никогда к ней не притрагивался, не заговаривал с нею. Не знала она никаких иных запахов, кроме вони мусора и собственных отложений. Она была пустотой в форме тела, в каком дрожь от боли до того укоренилась, что девочка, похоже, едва ощущала ее. Лишенная имени, лишенная любви, несведущая. Души лишенная.

Не помню, когда я поняла, что реву, но порядком проревела, пока поняла. Попытаться и коснуться ее, погладить, стараясь утешить, было бы бессмысленно, само понятие «утешить» было куда как мелко, куда как запоздало… только лучше все ж или хуже, а я не посмела. Все во мне инстинктивно восставало против нее, будто бы полнейший ужас ее существования образовал горизонт событий и не было никакой возможности переступить его обратно с места, где был он когда-то проломлен.

Будто услышав мои мысли, девочка вдруг резко вскинула голову, метнула оцепенелый взгляд, зрачки ее расширились. Вся дрожа, она, казалось, воспаряла вверх – прежде чем я поняла это, она уже полусидела наверху пирамиды, где разбитые кирпичи впивались ей в колени, и широко раскинула руки. Раскрыла рот, обнаружив, что он поразительно полон зубов – щербатых, ломаных, бурых. Потом она сделала один судорожный вздох, выпятив впалую грудь…

…и стала петь.

То был тот самый вибрирующий звук, скрипучее жужжание, резко скакнувшее вверх и приятное, которое издавали насекомые и от которого мурашки пробегали по телу. Едва вырвалось оно из ее рта, как вся миллионная рать тварей ровно взорвалась, зажужжав в ответ, зов их возвышался и ничуть не падал, он стал громче бомб, громче ураганного ветра, срывающего крыши. Хор жутких ангелов. Я тоже завизжала, только мой собственный голос пропал в этом гаме, здоровой и покусанной рукой я плотно зажимала то одно ухо, то другое в напрасной попытке заглушить его. Ведь, как ни жуток был этот звук, слышала я всего лишь намек, простейшую зыбь, возвещавшую о чем-то еще, скрытом под ней: тихо, отдаленно. Нарастая.