Десять дней до конца света - стр. 8

Лили-Анн кивает. Вот-вот начнется исход. Все устремятся туда. Не все доберутся.

А она? Она не знает. Она словно в столбняке и неспособна думать.

Вдруг телефон вибрирует в ее руке.

Сообщение от старшей сестры.

Если это не прекратится, мы будем у родителей через три дня. Приезжай.

У родителей… Ловко. Они живут на атлантическом побережье, совсем рядом с границей выживших. Как это похоже на Лору, всего две фразы. Лаконичные, емкие, разумные, без пафоса. Полная противоположность младшей сестренке. Та, потрясенная, еще переваривает новость, а Лора уже действует. По щекам Лили-Анн текут слезы. Она поспешно набирает: Приеду. Люблю тебя. Получила сообщение от родителей, посольство пытается вернуть их во Францию, – и посылает эсэмэску, молясь, чтобы она дошла до адресата, несмотря на слабый сигнал и перегруженную сеть.

Раф нырнул в твиттер. В волне полных ужаса комментариев некоторые задаются вопросом о причине взрывов. На сей раз никто не позволяет себе шутить. От иных твитов тошнит. Принять всех мы не сможем, и не мечтайте… Чужакам должно хватить достоинства умереть дома, понимает Лили-Анн. Уже просыпается и Америка: It’s judgment day! I pray for us all![2]

И еще комментарий, трезвый и жуткий: Если ничто не выживает не выживает после этих взрывов, нам остается десять дней до конца света.

Лили-Анн закрывает глаза. Открывает вновь.

Ей хочется заткнуть экстренный выпуск, яростно стукнув по экрану компьютера, как будто, заглушив голоса журналистов, можно смягчить ужас действительности. Но, загипнотизированная танцем пикселей на мониторе, она ничего не может сделать и, подобно миллиардам других людей во всём мире, не сводит глаз со стены взрывов, в сотый раз сметающей Окленд с лица земли под чудовищный грохот.

А где-то в мире люди спят, с завистью думает она.

Эти люди еще не знают.

Ч – 237

Мобильный телефон Беатрис вибрирует на ночном столике. Она вытягивает руку, ощупью отвечает. Голос начальника окончательно вырывает ее из дремоты:

– Бебе́! Сколько можно ждать? Где тебя носит?

– Сиеста… – бурчит она. – Я на отдыхе, Жэ Бэ, ты же сам настоял, чтобы…

– Включи телевизор и шевели булками! Нам нужны все!

Тон комиссара Лезажа такой тревожный, что Беатрис глотает просящийся на язык резкий ответ. Она косится на будильник. Девятнадцать часов. Ну она и придавила.

– Что случилось, босс?

– Давай живо.

– Уже еду.

– Ты бы лучше…

Связь прерывается. Беатрис пытается перезвонить, но соединения нет; ее телефон пищит и отключается сам собой.

Она откладывает аппарат на вторую подушку, делает глубокий вдох и встает. Направляясь в кухню, совмещенную с гостиной, берет на ходу джинсы, рубашку и лифчик, брошенные в кресло, и, нажав кнопку кофеварки, торопливо одевается. В стеклянной дверце духовки она видит отражение своих голых ног. Морщится. Беатрис никогда не любила свое тело. Подростком она внимательно его рассматривала и делала тысячу упражнений в надежде, что оно улучшится. После тридцати решила, что будет только хуже, и махнула рукой. Как бы то ни было, она никогда не позволяла мужчине задержаться у нее достаточно долго, чтобы он мог обратить внимание на объем ее бедер или дурацкие складки, образующиеся у паха, когда она садится. Беатрис замужем за своей работой и прекрасно себя чувствует.