Держаться за землю - стр. 79
Вдруг со смехом подумал, что мать и жена испугались за будущее много раньше, чем он; что едва на Майдане запылали покрышки, как все жены и матери зашептались о страшном, зачечекали, запричитали, обгоняя своих мужиков. Верно, стоит лишь бабе услышать хоровое мужицкое «Бей!» и «Долой!», стоит только увидеть воздетый кулак, арматурину, палку, огонь, как она очень живо себе представляет последствия, до которых мужик не додумается, пока в лоб железякой ему не вобьют. Ничего еще будто бы и не случилось, а под ней, глупой бабой, уже задрожала земля, под ее хлипким домом, под супружеской койкой, под кроватками малых детей. И пускай лучше уж непутевый мужик страшно пьет, бьет ее до железной синевы под глазами, даже ходит налево, лишь бы только не шел выступать за какую-то высшую правду, справедливость для всех – и тогда, может, все и уляжется.
Усмехнулся Шалимов и тут же, как от боли под сердцем, оскалился: выходящую из дому Ларку увидел, в облегающей юбке, в сапожках модельных, с неприступным лицом, ни стыда, ни тоски в нем, ни жалости, ни невольного вздрога – одна красота. Может, то и тянуло к ней Петьку, что не было в ней ничего от обычной одомашненной бабы, пустомясой квашни, суетливой гусыни, да и хоть огневой и по-прежнему жадной до мужниной ласки. Каждой бабой, казалось Шалимову, двигал страх что-нибудь потерять: мужика, уважение соседей (не смогла мужика удержать), возмужалых своих или малых детей… А когда была в девках, пустоцветом боялась остаться, а потом уж всего, что приснится, втемяшится: неминучих аварий на шахте, нищеты, увольнений, болезней… В общем, всю свою жизнь – одиночества и пустоты. И вот этот их страх уживался с покорностью перед всем неизбежным, и поэтому было их Петьке главным образом жалко. И Танюху-то встретил – забежал в парикмахерскую, чтоб обриться под ноль, – сразу жалость его и пронзила, ну не та прямо кислая, бесполезная жалость, которую вызывает приблудный щенок или, скажем, трехногая кошка, и не та, что иной раз почуешь к некрасивой, безлюбой девахе, с какой никто по доброй воле, разве спьяну. Но вот столько надежды было в Танькиных серо-зеленых глазах, что Шалимов почуял зовущую нутряную ее пустоту и мужицкую гордость от того, что затронул, разбудил ее именно он, но при этом и важность, прямо даже обязанность взять за себя эту девушку, потрудиться и не обмануть, словно если не он, то и вовсе никто не полюбит ее.
А Ларка не боялась ничего. Ни нужды, ни безмужья, ни женского рака, что, по бабским поверьям, поражает всех тех, кто блядует с женатыми. Потерять никого не боялась. А чего ей бояться, если тянет к себе все мужское магнитом, и не просто желание чуешь, а как будто тоску по чему-то несбыточному и щемящую сладкую боль, и не потому, что не будет твоей никогда, а потому, что в ней – та красота и та свобода, какой у человека вовсе нет. Живет, как растет, как эта вот красная верба-невеста в своем первоснежном цвету. Закон ей как будто и вовсе не писан: земля еще скована стужей, другие деревья нагими стоят, а в остреньких почках ее уже пробуждается жизнь, хоть вроде и неоткуда набраться живительных соков, как будто своя есть в ней кровь, и раньше всех прочих деревьев свободно, бесстрашно она зацветает, влечет к себе бабочек, пчел и шмелей, явившись им спасением в апрельскую нектарную бескормицу, равнодушно дает богомольцам обломать свои гибкие опушенные ветки на Вербное, а потом, кинув по ветру семя – от мужских, то есть белых, цветов до зеленых сережек соседней красавицы, – безучастно, безжалобно, непреклонно мертвеет, все такая же стройная, устремленная ввысь, налитая рубиновой кровью в каждой тоненькой веточке.