День святой Вероники - стр. 6
Это было дорого. Но я так устала, бегая по Парижу, и так проголодалась…
– Нантерские пирожки! Кому нантерских пирожков?
Я еще раз покосилась на эшафот – кто знает, может быть, мне суждено взойти туда… Так с какой стати мне жалеть восьми су?
– Один, – коротко бросила я, протягивая деньги.
Торговка, принимая монеты, подняла голову. Темная косынка, покрывавшая ее голову, не скрывала волнистых прядей черных густых волос, так отличающихся от мягкого светлого тона кожи лица. Полуоткрытый ворот накидки многих заставил бы полюбоваться безупречной линией гибкой шеи. Из-под упавших на лицо темных кудрей на меня сверкнули огромные жгучие черные глаза с прекраснейшими длинными ресницами…
Это были глаза маркизы де Шатенуа.
Мы обе застыли – она с деньгами, я с пирожком в руке.
– Изабелла? – прошептала я так тихо, что никто, кроме нас, не смог бы услышать.
Как ни в чем не бывало, она громко повторила:
– Нантерские пирожки! Кому нантерских пирожков?!
А потом быстро захлопнула лоток и покатила тележку прочь с площади, глазами дав мне знак следовать за ней.
Лишь в начале улицы Риволи мы решились остановиться. Я снова взглянула на Изабеллу.
– Неужели это вы?
Она похудела, осунулась, побледнела, кожа на руках стала более темной, а в этой грубой скверной одежде она ничем не напоминала ту изящную грациозную маркизу, что была украшением Версаля, хотя я видела, что фигуру она сохранила такой же безупречной, как и прежде. И все-таки я с трудом узнавала ее. То же самое она могла сказать и обо мне. На кого была похожа я в своем старом плаще и страшном чепце с чужой головы, с бледным лицом и затравленными испуганными глазами?
– Нам обеим нечего стыдиться, – вдруг весело произнесла она. – И все-таки нам стыдно, правда?
В этом тоне я узнала Изабеллу. И мне тоже стало радостно.
– Боже правый, мне так хорошо, что я вас встретила…
Наши пальцы сами собой сплелись в пожатии. Отбросив всякую осторожность, мы порывисто обнялись и поцеловались – так, как бывало, делали, встречаясь в зеркальной галерее Версаля.
– Так вы… торгуете пирожками? – проговорила я, запинаясь.
– А вы?
– А я вяжу кружева.
– И сколько это дает?
– Шестьдесят су в день.
– Вот как! Я имею на восемь су больше.
Разговор прервался. Мы молча глядели друг на друга. Почему-то только теперь мне наглядно стало ясно, что случилось с аристократией. Действительно, Париж был полон графинь, маркиз, баронесс, торгующих зеленью и пирожками, мастерящих наряды для буржуазок, разносящих хлеб по квартирам. Но разве это бесчестило нас хоть чуть-чуть? Мы умели и в нищете оставаться аристократками. Аристократия – это каста, которую бедность не может унизить. Мы все равно особенные. Мы на голову выше того сброда, что творит Революцию и ныне является хозяином. Даже обезглавленные, мы все равно выше. Так говорил отец. И я знала, что это правда.