Дело «Тысячи и одной ночи» - стр. 11

– Да, – подтвердил я, – и мы вляпались аккурат в нее; бог знает, в чем тут дело. Пойду туда разведаю. Останьтесь тут с ним и попробуйте привести его в чувство. Записывайте все, что он скажет. Я упомянул при нем этого вашего товарища с бакенбардами, а он возьми да и грохнись в обморок… Есть ли какой-нибудь способ попасть в музей в такой поздний час? Например, сторож, который мне откроет?

– Есть, сэр. Там дежурит Пруэн. Три вечера в неделю музей открыт с семи до десяти; стариковские причуды, ну, вы понимаете, сэр. В эти три часа Пруэн исполняет обязанности смотрителя, а после – сторожа. Но с парадного входа до него не достучаться. Вам нужно будет обойти музей кругом, со стороны Палмер-Ярд.

Я вспомнил, что Палмер-Ярд-элли отходит от Сент-Джеймс-стрит и идет параллельно Кливленд-роу. Хоскинс признался, что ему и в голову не пришло тогда потревожить Пруэна, поскольку он и подумать не мог о том, что подобное происшествие может быть как-то связано с таким респектабельным местом, как Музей Уэйда. Однако, сунув в карман фонарик и выйдя на улицу, чтобы завести машину, я подумал о том, что теперь к задачке с Исчезающими бакенбардами можно было относиться с некоторой долей серьезности.

Здравый смысл подсказывал, что человек, лежащий без сознания посреди пустой улицы, мог исчезнуть лишь одним способом. Способом отнюдь не славным и не благородным, но с какой стати ожидать от преступления благородства? Как видите, к тому времени я уже считал это происшествие преступлением, пусть и абсолютно безумным. Одиннадцать лет назад, когда я только вступил в ряды полиции, мне первым делом приказали избавиться от чувства юмора; и с учетом моего происхождения я приложил к этому все усилия, возможные в такой короткий срок.

Я двинулся по Хэймаркет и затем по безлюдной Пэлл-Мэлл. Во всем Лондоне нет места, которое выглядело бы более пустынным, чем Сент-Джеймс-стрит в этот поздний час. Ярко светила луна, позолоченные часы на воротах дворца показывали пять минут первого. К западу Кливленд-роу была темной и мрачной. Я не последовал совету Хоскинса и не стал огибать музей сзади. Припарковавшись прямо перед музеем, я вылез из машины на темный тротуар и осветил его фонариком. На краю дороги я увидел то, что пропустил Хоскинс, поскольку разбил фонарь, – круглое отверстие в тротуаре, едва прикрытое железной крышкой.

Иными словами, псих исчез, юркнув через это отверстие в угольную яму под землей.

Не смейтесь, господа. Вы не видели всей той чертовщины за пределами человеческого понимания, которую пришлось повидать мне перед этими бронзовыми дверями, ухмыляющимися в темноту площади. Тот тип с бакенбардами проскользнул в угольную яму, словно джинн в лампу. Я направил фонарь на приземистое двухэтажное здание музея с выходившим на улицу фасадом шириной около восьмидесяти футов из полированного камня. Окна первого этажа были заложены камнем, а на втором забраны железными решетками во французском стиле. Полдюжины широких низких ступеней вели к парадному входу; над дверями нависал козырек, поддерживаемый двумя каменными колоннами, а в свете моего фонаря бронзой поблескивала причудливая арабская вязь на дверях. Никогда лондонские улицы не видели столь диковинного дома из «Тысячи и одной ночи». С правой стороны над стеной возвышалась верхушка дерева; скорее всего, это был самый обыкновенный лондонский платан, но на его месте можно было с легкостью вообразить и что-нибудь более экзотическое.