Дело принципа - стр. 75
Вообще, у папы было какое-то странное обращание внимания. Невозможно было догадаться, к чему он прицепится, а что пропустит.
Да, так вот. Я спросила, верил ли дедушка в бога, и папа сказал:
– Ах, Далли! Это слишком длинный, сложный, – он немножко помялся и добавил: – философский разговор.
– Ах, ах! – засмеялась я и довольно громко, так что самой больно стало, хлопнула себя по животу. – Ах, милый мой папочка! Ты же сам меня этому учил, и госпожа Антонеску тоже.
– Чему я тебя учил? – вскинул голову папа.
– Ты меня учил, – сладенько проговорила я, – что, когда не хочешь сказать «нет», надо отвечать что-то вроде «это сложный вопрос», «трудно вот так сформулировать оной фразой», «тут необходимо поразмыслить» и так далее.
– Но это действительно сложный вопрос и долгий разговор, – сказал папа.
– То есть дедушка не верил в бога? – сказала я. – Да? В смысле нет? Или нет в смысле да?
– Не морочь мне голову, – сказал папа.
– О! – воскликнула я. – Великолепно! «Не морочь мне голову» тоже означает «нет». Но когда говоришь либо с младшим, либо с низшим. Верно?
– Я не знаю, – сказал папа. – Верил ли дедушка в бога? Я не знаю, смог бы он тебе ответить на этот вопрос. А вот скажи ты мне – ты веришь в бога?
– Отвечать на вопрос вопросом – тоже способ увильнуть, – сказала я.
– Э, нет! – возразил папа. – Я же ответил «не знаю». Ведь кроме «да» и «нет» есть честный ответ «не знаю». Я честно ответил, а теперь ответь ты.
Я встала с дивана, похлопала рукой по подушке, встала на нее коленями, скорчила постную рожу и сказала:
– Верую во Единого Бога, отца, вседержителя, создателя неба и земли…
– Хватит! – перебил меня папа.
– Что в этом дурного? – спросила я. – Ты меня спросил, верю ли я в бога. Я тебе отвечаю вполне канонично. А хочешь по латыни: Credo in unum Deum patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium…[5]
– Прекрати! – закричал папа.
– Я оскорбляю твои религиозные чувства? – спросила я, дочитав.
– Отчасти, – сказал папа. – Видишь ли, Далли, я не верю в каждую букву Символа веры. Мне, например, трудно себе представить, как Иисус sedet ad dexteram Patris, «седяща одесную отца».
– Это нарисовано в любой церкви, – сказала я. – Ты что, не помнишь? Бывает, что очень красиво. А сверху голубь, весь в лучах. Вспомни. Чего тут представлять? Достаточно вспомнить.
– Нет, Далли, – сказал папа, положил погасшую папиросу в пепельницу и закурил новую. – Это все-таки разные вещи. Одно дело на картине в церкви или музее, а другое дело – запрокинуть голову к небу и попытаться себе представить, что где-то там, на небесном престоле сидит Бог-отец. И еще я совершенно не могу себе представить второго пришествия. А в Символе веры об этом прямо говорится: «Паки грядущего судити живым и мертвым». Когда я был в Риме, мы с товарищем конечно же были в Сикстинской капелле и видели эту поразительную огромную, подробную картину – Страшный суд. Там было все: и могучий Христос, и грешники, и праведники, и облака, и молнии, и сияние, солнце и отблески адского пламени – очень красиво. Но я никак не могу себе представить этого в реальности. Пожар, бомбардировка, захват города неприятелем – это сколько угодно. Хотя я этого, честно говоря, ни разу не видел своими глазами. Знаю только по военным корреспонденциям в газетах и по рассказам бывалых людей. Но я знаю, что так бывает, и легко могу это себе представить во всех подробностях. Признаюсь честно, мне это иногда даже снится. Страшные сны про войну, на которой я никогда не был и, даст бог, никогда не побываю. А вот что касается Страшного суда, – он развел руками, – увы. И странное дело – я полностью верю в то, что описано в Евангелиях: в рождение Христа, в то, как он проповедовал, как его распяли, во всех мельчайших подробностях. Вот все, как там описано, своими глазами вижу, и не надо мне никаких картин. А вот в то, что будет потом – не знаю. В общем, – усмехнулся он, – я верю в то, что было, а не в то, что будет. А ты сама веришь в Страшный суд?