Дело о пеликанах - стр. 1

Моему редакционному совету: Рени, моей жене и неофициальному редактору, моим сестрам Бет Брайент и Уэнди Гришэм; моей теще Либ Джонс и моему другу и помощнику Биллу Балларду.

Он казался слишком немощным, чтобы устроить такой хаос. Однако то, что он видел за окном внизу, во многом происходило по его вине. И это было великолепно! В возрасте девяноста одного года он был парализован, прикован к инвалидной коляске и не мог обходиться без кислорода. Второй удар, случившийся с ним семь лет назад, чуть было не прикончил его, но, несмотря ни на что, Абрахам Розенберг был жив и даже с трубками в носу мог заткнуть за пояс любого из остальных восьми судей. Он был последним из могикан в суде, и сам факт его существования приводил в ярость толпу внизу.

Абрахам сидел в маленькой инвалидной коляске в кабинете на главном этаже здания Верховного суда. Шум усилился, и он подался вперед, вплотную приникнув к окну. Судья ненавидел полицейских, однако вид плотных рядов блюстителей порядка действовал на него успокаивающе. Они уверенно сдерживали пятидесятитысячную толпу, жаждавшую крови.

– Невиданная толпа, – прокричал Розенберг, указывая за окно. Он был почти глух. Его старший помощник Джейсон Клайн стоял сзади. Был первый понедельник октября – день открытия очередной сессии суда, традиционно ставший днем празднования Первой поправки. Славного празднования. Розенберг был взволнован. Для него свобода слова означала свободу бунта.

– Индейцы пришли? – спросил он громко.

Джейсон Клайн наклонился к его правому уху:

– Да!

– В боевой раскраске?

– Да! В полном боевом облачении.

– Они танцуют?

– Да!

Индейцы, чернокожие, белые, метисы, мулаты, женщины, представители сексуальных меньшинств, «зеленые», христиане, активисты движения против абортов, нацисты, атеисты, охотники, защитники животных, белые и черные расисты, лесорубы, фермеры – это было огромное море протеста. Полиция готовилась приступить к делу.

– Индейцы должны любить меня!

– Я уверен в этом, – согласился Клайн и улыбнулся дряхлому старикашке, сжимавшему кулаки. Взгляды Розенберга были просты: правительство над бизнесом, личность над правительством, а над всем этим – окружающая среда и индейцы, которым следует давать все, чего им захочется.

Выкрики, молитвы, пение, причитания и вопли стали громче, и полиция плотнее сомкнула свои ряды. Толпа была больше и агрессивнее, чем в предыдущие годы. В последнее время обстановка в обществе накалилась. Преступность стала обычным явлением. В клиниках, где делались аборты, все чаще раздавались взрывы. На врачей нападали и зверски избивали. Один из них был убит в Пенсаколе. Заткнув рот и скрутив его до внутриутробного положения, преступники сожгли врача кислотой. Уличные потасовки происходили каждую неделю. Церкви и священники подвергались надругательствам и оскорблениям. Белые расисты действовали в составе десятка известных и тайных полувоенных организаций. Их нападения на чернокожих и латиноамериканцев становились все более дерзкими. Ненависть захлестнула Америку.

И Верховный суд, безусловно, был ее главным объектом. Число угроз судьям, а в расчет принимались только серьезные, увеличилось по сравнению с 1990 годом в десятки раз. Численность полицейской охраны Верховного суда была утроена. К каждому судье приставили не менее двух агентов ФБР. С полсотни других занимались расследованием угроз.

– Они ненавидят меня, не так ли? – громко спросил судья, уставившись в окно.

– Некоторые – да, – ответил Клайн, оживившись.

Розенберг был рад слышать это. Он усмехнулся и глубоко вздохнул. Восемьдесят процентов угроз было адресовано ему.

– Видишь какие-нибудь из таких плакатов? – спросил он, поскольку был почти слеп.

– Всего несколько.

– Что на них написано?

– Как обычно. «Смерть Розенбергу». «Розенберга в отставку». «Перекрыть кислород».

– Они размахивают этими чертовыми плакатами уже несколько лет. Почему бы им не придумать что-нибудь новенькое?

Помощник ничего не ответил. Эйбу уже давно следовало уйти в отставку, но, судя по всему, его вынесут отсюда на носилках. Основную часть работы по изучению дел выполняли три его помощника, однако Розенберг всякий раз настаивал на включении своего собственного мнения. Он делал это жирным фломастером, выводя каракули, как первоклассник, обучающийся письму. Работа продвигалась медленно, но он не беспокоился о времени, поскольку пост принадлежал ему пожизненно. Помощники проверяли его заключения и редко находили ошибку.