Дела человеческие - стр. 32

– Я уверен, за этим стоит Баллар! С тех пор как он стал программным директором, он жаждет моей погибели… Нанес удар именно в тот день, когда записывается первая программа года, в день, когда я принимаю министра внутренних дел, в день, когда я должен стать великим офицером ордена Почетного легиона! Разве я смогу работать, прочитав этот грязный пасквиль? Ты видела фотографию? Снимок в профиль, яркий свет бьет прямо в лицо, морщин больше, чем есть на самом деле, кажется, будто мне лет сто, не меньше. А как написано! Пристрастно, многословно, со злорадством… сплошь просторечные словечки и непристойности… И только вскользь о моей гражданской позиции, о страсти к чтению. А вот шутка о Франсуа Миттеране – наоборот, в начале, на самом видном месте: «Миттеран был задет, когда я ему заметил, что его должность способствует успеху у женщин», – кавычки закрываются. И как я при этом выгляжу? Заголовок задает тон всей статье: «ГрУстный экзамен» – прямо над этой жуткой фотографией, где на заднем плане маячит тень моего брата Лео. «Это ведь монтаж, так?» Целых пять строк про мою «анорексию» – откуда они взяли, что я питаюсь только зернами? – про то, что я предпочитаю рубашки от Шарве, провожу отпуск на Кап-Ферре, на виллах крупных сановников, про мой «сомнительный» юмор, про мои сделки с политиками – это ведь тянет на разжигание ненависти… Еще пять строк про то, что журналист элегантно именует моим «социальным отрицанием» и связывает с «жаждой реванша», упоминая «отца, рабочего металлургического завода, алкоголика, погибшего при невыясненных обстоятельствах, которого он почти не знал и о котором отказывается говорить наверняка потому, что его стыдится». И вот он уже цитирует Бурдьё и Фрейда, перечисляет людей, желавших избежать социального детерминизма, говорит о смерти моей матери и, заходясь от восторга перед своими аналитическими способностями, заявляет: «Налицо связь между утратой матери и болезненной склонностью к нарциссизму» – к этому моменту от меня уже и мокрого места не осталось, но погоди, сейчас будет продолжение… Самое сладкое напоследок, эдакий контрольный выстрел: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Знаешь, кто произнес эти слова? Это не один из моих соперников, хотя их бог знает сколько, замучишься считать, и даже не моя первая жена, хотя она вполне могла такое сказать, она на это способна, в особенности после судебных процессов, которые она вела против меня, нет, процитировали не ее, эта фраза принадлежит человеку, чье имя и контакты я сам продиктовал журналисту. Сам вложил ему в руки оружие, чтобы он убил меня! Поверить невозможно! Этот двадцатипятилетний писака спрашивает меня – не сомневайся, этому недоноску я своими руками попорчу карьеру, будет в лучшем случае о раздавленных собаках писать, – так вот, этот ноль без палочки спрашивает меня, не могу ли я дать ему номер телефона человека из моего окружения, из ближнего круга, кого-то из друзей, и я, конечно, мог назвать тебя – и почему только я не назвал тебя?.. Мы работаем вместе тридцать пять лет… Я не назвал тебя только потому, что ты могла ему сказать, что я грубый, властный, пошутить по этому поводу, я достаточно хорошо тебя знаю: ты всегда была склонна к провокации, это сильнее тебя, так что ты понимаешь, почему я тебя не назвал… Точный портрет – вот чего я ждал, без вони, без грязи, с возрастом я стремлюсь к респектабельности, хотя бы видимой, делаю все ради репутации, я, рожденный на задворках общества. Я надеялся, что будет упомянут мой профессионализм, любовь к работе, предполагал, что получу пару уколов, пару царапин, но никак не клеймо раскаленным железом, не обвинительный акт неслыханной жестокости, не попытку свести счеты – уверен, так оно и есть, – после чего все начнут думать, будто я интриган, блюдолиз, развратный тип, бездарный ведущий, чья карьера клонится к закату – вот незадача! – а в довершение всего меня упрекают в том, что я какое-то время был членом ультраправой организации «Запад», а мне тогда было всего семнадцать, черт их возьми! Тогда все с ними якшались, кто больше, кто меньше, но это еще не делает из меня антисемита или расиста! Я ошельмован, повержен, сражен, меня линчуют, втаптывают в грязь, но я и предположить не мог, что мои друзья способны учинить мне гражданскую казнь, и когда этот маленький щелкопер просит назвать ему имя, я не раздумывая говорю: «Позвоните моему лучшему другу Мишелю Дюроку», – это вылетело у меня само собой. Ты ведь помнишь Мишеля, это мой друг детства, мы вместе ходили в школу, он работает гинекологом в Обервилье… надежный, достойный доверия человек с высокими моральными принципами, необычайно преданный друг, никогда не грешивший вспышками гнева или недостойным поведением, образец справедливости… Он неболтливый, сдержанный, скромный, терпеть не может быть на виду, но тем не менее именно он с уверенностью заявляет совершенно незнакомому журналисту: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Он ведь не сказал «мой друг» или «Жан», а нарочно вспомнил это имя, которое я ненавижу, и меня давно никто так не называет, он открестился от меня, вступил в сговор с этим журналистом, неведомо какими хитростями вытянувшим из него эти слова, как-то на него надавив; чувствуется рука Баллара, он готов на все, лишь бы выгнать меня, он жаждет моей крови, короче, сказав «Позвоните Мишелю Дюроку», я и не представлял себе, что он произнесет такие слова, а между тем он их действительно произнес, уверяю тебя! У журналиста есть запись, он прислал мне фрагмент после того, как я ему, негодяю, позвонил, пригрозил, что подам на него жалобу, понимаешь, я ему ору: «Вы все извратили, преувеличили, неточно записали», – а он мне отвечает, что просто делал свою работу, что он