«Давай-давай, сыночки!» : о кино и не только - стр. 25

Но Андрею понравилась моя идея, что скоморох всю жизнь думал, что это именно Рублев выдал его сотнику. И я увидел новый текст – скоморох с топором бросается на Рублева, желая ему отомстить. Я кричу: «Андрей, что ты сделал?! Как же это не по-русски – двадцать лет носить месть в душе». И тут я в первый раз услышал, как Андрей кричит. Он меня понес, как говорится, по кочкам: «Ты мне один раз голову повернул, второй раз не повернешь!» Я понял, что он твердо стоит на своей позиции, что его не переубедишь. Тогда я сказал: «Андрей, а может, возьмем хотя бы что-нибудь из той сцены? Например, я взял топор, а вижу – зла нет».

Это был очень хороший момент в моей жизни… Такой большой художник, Тарковский, всегда точно знающий, что он хочет… Но ему и чужая мысль была важна, он к ней относился бережно, со вниманием, верил в нее, так как был весьма романтичен как человек, был в чем-то большим ребенком.

Тарковский мыслил в кинематографе как исследователь и экспериментатор. Он подошел к кинематографу как к способу исследования мира на уровне своих ощущений и очень честных мыслей.

Через все свои картины, в которых он обрел голос сначала драматический, а потом и трагическую интонацию, он пронес то, что он выразил словом «ностальгия». Эта ностальгия обращена не к прошлому. Мне кажется, что творчество Тарковского полно тоски по будущему, которому он, как художник, интересующийся историей, находил корни. Не случайно, что он делал фильмы о будущем, а не научную фантастику. Он интересовался будущим, глобальным движением времени и ощущением себя в этом движении…

1987

Есть роли, которые доставляют актеру наслаждение особого рода, близкое захватывающему чувству эксперимента над самим собой. Эти роли дают возможность проникнуть в свое сокровенное, в некую личную тайну. Они становятся исповедью, мерой откровенности, актом самого непосредственного творческого самоутверждения. Такою была для меня роль в фильме «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев») режиссера Андрея Тарковского. Я должен был сыграть скомороха – первого актера на Руси. Я должен был создать тот человеческий характер, который нес бы в себе стихийные истоки лицедейства, саму природу актерского творчества. Не стану скрывать, что я убежденно влюблен в профессию актера, и работа над этой ролью стала для меня делом профессионального престижа.

Я думал о самом себе. О своей жадности к ролям. О, может быть, и постыдном для мужчины, но таком неодолимом желании завоевывать чужое внимание. (Актер многое знает о себе.) Я думал о невероятном любопытстве актера к жизни других. Я смотрел на своего маленького сына и на его сверстников, в которых стихийно живет эта жажда внимания к себе. Внимания, которое завоевывается любым путем, включая самое примитивное кривляние или слезы. Я заново открыл для себя эту детскую страсть к передразниванию большого мира взрослых, в котором заключено стремление к установлению справедливости по отношению к маленькому в большом мире взрослых. Я думал о стихийном лицедействе древнего актера и ребенка, под которым лежит сегодня одна и та же лингвистическая основа – играть!