Цыганка из ломбарда - стр. 1

Иаков Дикс был ростовщиком, но не евреем, несмотря на свое занятие и на то, что данное ему при крещении имя звучало как древнеиудейское. Он был настолько стар, что никто не знал его настоящего возраста, настолько уродлив, что над ним издевались дети на улице, и настолько жаден, что вся округа называла его Скрягой. Если у него и были какие-то скрытые хорошие качества, уравновешивающие плохие, они никому не были известны, да никто и не трудился их искать. Иаков, угрюмый и малообщительный человек, был явно не из тех, кто склонен поощрять непрошеное любопытство. Он жил в своем ломбарде, словно великан-людоед в сказочном замке, и никто никогда не приходил к нему – кроме людей, которые являлись, чтобы заключить сделку, поспорить о ее условиях и осыпать его проклятиями по завершении дел. Из чего можно было заключить, что вести с Иаковом дела было непросто.

Ломбард Иакова на Карби-Кресент в Ламбете[2] напоминал замок людоеда: пусть он не был завален костями мертвецов, зато в нем хранились реликвии и обломки множества потерпевших крушение жизней и семейств. Расположенный в середине грязной улицы, он выходил фасадом на маленький пустырь; попасть в него можно было с переулка, ведущего на соседнюю улицу. В его окнах, за многие годы покрывшихся слоем пыли, были выставлены самые разные предметы: от серебряных чайников до порядком побитых кастрюль, от золотых часов до ржавых утюгов, от плотницкого инструмента до стильного зеркала в рамке из слоновой кости. Предметы, выставленные в окнах ломбарда Дикса, представляли собой в миниатюре пошлость и упадок современной цивилизации.

В этом была некая ирония – в том, что рядом находились совершенно несочетаемые вещи, пустяковые и самые необходимые. Тут вечной улыбкой улыбались с медной грелки фигурки из дрезденского фарфора, ярко раскрашенные и изящные; там лежал кинжал времен Ренессанса с рукояткой из серебра, а рядом – дюжина дешевых столовых ножей, из тех, что мы осыпаем проклятьями за трапезой в третьесортном ресторане. Обмотанная рука мумии фараона соседствовала с агатовым блюдцем, на котором лежала кучка монет разных эпох и всевозможных стран. Часы из золота и серебра висели рядами над фантастическими храмами и кораблями, вырезанными из слоновой кости трудолюбивыми китайскими ремесленниками. На прямоугольнике богатой парчи с узором, вытканным шелковой нитью, многоцветной, как хохолок попугая, с небрежной щедростью были свалены многочисленные медали, амулеты, старомодные кольца с потускневшими драгоценными камнями и хрупкие стеклянные браслеты индийских танцовщиц. Небольшая шкатулка японского лака, черная, с гротескными позолоченными фигурками; коралловые талисманы из Южной Италии для защиты от сглаза; украшенный драгоценными голубыми и бирюзовыми камнями турецкий кальян; викторианские шляпы с вышивкой из потускневшего золота; амулеты, серьги, браслеты, табакерки и броши с флорентийской мозаикой – все это было легкомысленно свалено в кучу и покрыто слоем тонкой серой пыли. «Обломки» многих столетий, высохшие кости сотни обществ, мертвых или умирающих. Какое свидетельство мимолетности империй и ничтожности гордыни жалких людишек!

Двери вели в маленький и темный магазин. Через комнату тянулся узкий прилавок, деля ее на две части. С одной стороны у самого входа стояли три деревянные ширмы, образуя четыре подобия сторожевых будок – посетители заходили в них для ведения деловых переговоров.

Иаков, ссохшийся, хитрый, вечно сотрясаемый кашлем, слонялся вдоль прилавка, непрерывно споря со своими посетителями и обманывая их при малейшей возможности. Он никогда не давал настоящей цены за закладываемый предмет, сражался за каждый фартинг[3] и, даже когда получал вещь по себестоимости, оставался недоволен сделкой. Поэтому каждая выложенная им монета была каплей крови, выжатой из его иссохшего сердца.

Он редко покидал лавку и никогда не общался с коллегами. Закончив очередной день сутяжничества, он неизменно удалялся в мрачную гостиную в задней части дома, главным украшением которой служил гигантский, встроенный в стену, сейф. Здесь Иаков пересчитывал доходы и общался с сомнительными типами, которых не следовало допускать в ломбард – они приходили тайком, чтобы сбыть краденое. А еще в самые светлые свои моменты он беседовал здесь с единственным другом, который имелся у него на Карби-Кресент… или даже во всем Лондоне. Иакову не грозило стать образцом популярности.