Цирцея - стр. 27
– Превратите его, – прошептала. – Он должен стать богом. Превратите.
Главк спал. Цветы стояли вокруг, свесив головки, бледные и хрупкие, как крылья мотылька. А меня разъедало изнутри. Может, это не те цветы. Надо было сначала все разведать, но мне уж очень не терпелось. Я встала, побродила по склону холма в надежде обнаружить поросль других цветов – ярких, багровых, явно источающих силу. Но нашла только самые обыкновенные, что растут на любом холме.
Скорчившись подле Главка, я заплакала. Рожденные наядами могут лить слезы целую вечность, и мне, кажется, нужна была вечность, чтобы выплеснуть все свое горе. Ничего не получилось. Ээт ошибся, нет никаких чудодейственных трав, и однажды я потеряю Главка навсегда, его прелесть, его бренная красота истлеет в земле. По небу катился своим путем отец. А глупые, вялые цветы качали головками. Я их возненавидела. Взяла охапку и выдрала с корнем. Изорвала лепестки. Изломала стебли. Влажные обрывки прилипали к моим ладоням, по рукам стекал сок. Аромат усилился, резкий, буйный, уксусный, как запах старого вина. Горячими, липкими руками я сорвала еще охапку. В ушах, как в улье, стояло темное гудение.
Трудно описать, что случилось потом. Проснулось знание, дремавшее в глубинах крови. Будто кто зашептал: сила этих цветов – в их соке, который может преобразить любое существо, явив его истинную суть.
Медлить и сомневаться я не стала. Солнце уже ушло за горизонт. Рот Главка приоткрылся во сне, я поднесла к нему охапку цветов и стала выжимать. Сок вытекал, накапливался. Одна за другой молочно-белые капли скатывались Главку в рот. Бусинка сока упала мимо, ему на губу, и я смахнула ее пальцем на язык. Главк закашлял. Твоя истинная суть, сказала я ему. Пусть проявится.
Нарвав еще охапку, я склонилась над ним. Все поле в него выжму, если придется. Но стоило подумать об этом, как по лицу Главка пробежала тень. На моих глазах она темнела. Стала коричневой, затем лиловой, расплылась словно синяк, и вот все тело Главка сделалось темно-синим, как море. Его руки, ноги, плечи раздувались. На подбородке пробивалась и быстро отрастала малахитовая борода. Хитон разошелся, и на груди образовались бугры. Я смотрела во все глаза. Это были ракушки.
– Главк! – прошептала я.
Рука его стала иной на ощупь, твердой, плотной, чуть прохладной. Я тряхнула ее. Проснись!
Он открыл глаза. И пока длился один вздох, лежал неподвижно. Потом вскочил, вздымаясь надо мной подобно штормовой волне, – морской бог, каким он и был всегда. Цирцея, воскликнул, я превращен!