Чужие зеркала: про людей и нелюдей - стр. 37

Ладно, черт с ним, пусть катится. Лолка ни сопли разводить, ни ругаться не стала. А смысл? Соплями никого к себе не привяжешь.

– Развестись – разведемся. Только сначала ты из комнаты выпишешься и ауди на меня переоформишь.

– Ну ты скважина. Не ожидал. Ну комната ладно, а это старье-то тебе зачем. Не машина – ведро с гвоздями.

– Ничего, Вовка. Пусть старье. Это ты новую жизнь начинаешь. А я старую буду донашивать.

Он дернулся шаланду продать. Съездил в Силламяево, взял с Ромки-Пыры восемьсот баксов, сказал, Лолка приедет, переоформит. Пыра Лолке звякнул, когда, мол, подъедет.

– Вовка, ты чего мою шаланду продаешь?

– Ты сдурела что ли, какую твою?

– А чью? Твою? Ты ее покупал? Шаланда моя, оформлена на меня. А ты тут вообще не при делах. Отдай Ромке деньги. А то…

– Что?

– Развода не дам. А еще встану с Алешкой под окнами у твоей Рахили и день и ночь стенать под дождем буду. У нее самой двое детей, она меня пожалеет, тебя бросит, в Германию не повезет. Не пожалеет, развод размусоливать в суде год буду, без тебя уедет. И останешься ты, Вовчик, между всем, и там не ам, и тут не дам.

Лолке выиграла. Вовчик действительно вернул деньги Ромке. И больше о шаланде не заикался. Может не ожидал, что она все про него знает. Какая разница.

Они развелись.

После развода Лолка предалась бешеной активности: она рванула на родину и там экстерном сдала на права, спасибо ребятам с нашего двора и паре сотен баксов, закончила курсы эстонского, а заодно и финского языка, чего там, языки-то однокоренные, получила эстонский паспорт. Вовка еще со своей Рахилей на чемоданах сидел, а она уже стала гражданкой европейской, пусть и слегка занюханной, но европейской все же страны.

***

– Кать, а чего принести?

…

– Не, давай торт не надо. Я лучше бутылку вина куплю и фруктов каких-нибудь. Ладно? – разговаривая по телефону, упираясь глазами в свое отражение в мутноватом зеркале, Лолка всегда представляла собеседника, начинала «строить лицо», превращаться в того, кто был на том конце провода.

Сейчас она была Катей, серьезная такая, губы слегка поджаты, взгляд твердый. Катька обо всем рассуждала весомо, у нее даже выбор батона каждый раз был значительным актом. И всегда верно было то, что делала она, остальное население планеты разумностью не отличалось. Вот и Лолка, держа трубку возле уха, слегка покачивала головой, осуждая. Что осуждая? Не важно. Поездку Димы к родителям, эти надоевшие дожди, музейные дрязги. Если Лолка разговаривала с Вероникой Игоревной, ее начальницей по экскурсионным делам, она ссутуливалась, серела, голос, тихий, усталый, слегка подхрипывал. Если звонил из Таллина Тошка, отвечала, чуть растягивая слова, с ленцой, становилась уверенной, хищной. Слегка оттопыривала нижнюю губу, чувствуя прилипшую к ней сигаретку, Ляма ухитрялся разговаривать, не выпуская окурок изо рта. Она перетекала в своего собеседника, настоящая Лолка оставалась за ледяной пленкой зеркала, в стеклянной холодной нереальности, а здесь, облокотившись о полочку, прижимая зеленую телефонную трубку к уху, стоял Ляма, сытый, располневший, расстегнувший давящий ворот английской рубашки.