Чужая тень - стр. 9
Давайте о главном.
Окунев. Письма американцев, что я вам дал вчера, прочли?
Трубников. Прочел – и, не скрою от вас, удивлен и огорчен.
Окунев. Прежде чем говорить об их мнениях, я вам скажу свое: даже та небольшая часть работы, которую я видел, поразительна.
Трубников. Я показал бы вам абсолютно все, если бы не этот сумасшедший Иванов…
Окунев(прерывая его). Неужели вы еще способны сердиться на нашего милейшего Федора Федоровича? Он был абсолютно таким же двадцать лет назад. Он и тогда таскал свои пробирки в жилетных карманах, чтобы – не дай Бог – кто-нибудь не заглянул в них.
Трубников. Все равно, если бы вы сами не воспротивились…
Окунев. Ну конечно же, я воспротивился. Зачем мне это, когда я и так вижу, что ваши дела идут превосходно! Ну-с, а теперь об американцах. Письма, я вижу, вас расстроили. Что ж они пишут?
Трубников. Собственно, пишет Мюррей. Лансгарт только добавляет, что он вполне согласен с Мюрреем.
Окунев. А что пишет Мюррей?
Трубников. Он пишет, что они в восторге от моей рукописи, которую вы им привезли, и все четыре месяца, что вы там были, они, используя свои лучшие в мире лаборатории, пытались практически пойти по тому принципиальному пути, который я наметил в своей книге. Он пишет, что вначале этот путь не вызывал у них ни малейших сомнений и, работая у себя в идеальных условиях, они были убеждены, что я сделал величайшее открытие и что не только он, Мюррей, но и великий старик Гарли, «грэт олд Гарли», – так он выражается, – готовы были признать мой полный приоритет, но…
Окунев. «Идеальные условия», «лучшие в мире лаборатории», «великий старик» – весь классический набор американского хвастовства!
Трубников. Почему «хвастовства»? Гарли действительно велик – этого у него не отнимешь, а лаборатории, судя по тому, что они сами о них пишут, действительно лучшие в мире. Но дело не в этом, а в том, что дальше Мюррей вкратце излагает, как они шли по моему пути. И вот здесь начинается самое удивительное.
Окунев. А что именно удивительно?
Трубников. Удивительно то, что они пошли не только по нелепому пути, но и по пути, никак не вытекающему из принципиальных выводов моей книги. То есть никак не вытекающему!
Окунев. Что же дальше?
Трубников. Дальше? Дальше у них, естественно, ничего не вышло, и в письме следует заключительный абзац, от которого я чуть не подпрыгнул до потолка.
Окунев. Что в нем?
Трубников. В нем он говорит, что так как абсолютно исключено, что, следуя верному методу, они в своих лабораториях не могли бы добиться успешного результата, они, – тут он говорит и за себя и за Гарли, который болен, от которого он только передает привет, – они пришли к выводу, что, очевидно, я неправ в предпосылках. Что мое, как они выражаются, «великое открытие», – за которое, если бы оно действительно было открытием, мне следует Нобелевская премия, – пока не более чем «великое предположение». Ну, а дальше – поклон, еще раз воспоминания о незабвенных довоенных встречах в Гааге и в Лондоне. И, наконец, постскриптум… где он пишет, что все-таки их гложут дьявольские сомнения и до конца разрешить их могу только я.