Что я видел. Эссе и памфлеты

«Ce siècle est à la barre, et je suis son témoin», буквально: «Этот век предстает перед судом, и я его свидетель».

Роллан Р. Собр. соч. Т. 14, М., 1958. С. 581, 584, 587.

Barrière Y. B. Victor Yugo, l’homme et l’oeuvre. Paris, 1976. P. 280.

Glauser A. Victor Hugo et la poésie pure. Paris, 1957. P. 129.

Valéry P. Victor Hugo, créateur par la forme // Valéry Р. Oeuvres. T. 1. Paris, 1957. Р. 586.

Образ Гюго-Орфея Роллан заимствовал у Ш. Жильбер-Мартена, опубликовавшего в 1882 году в газете «Дон Кихот» серию шаржей, один из которых изображал Гюго «старцем в ореоле седин, в белом одеянии, перебирающим струны лиры».

Г-н граф де Местр в своем суровом и замечательном описании Вольтера замечает, что он ничего собой не представляет как автор од, и приписывает эту незначительность отсутствию энтузиазма. Вольтер действительно не иначе как с неприязнью занимался лирической поэзией, и делал это только для того, чтобы оправдать свои притязания на универсальность. Ему было чуждо любое глубокое переживание; из всех эмоций он знал лишь одну – гнев, но даже гнев никогда не доходил до того негодования, которое, как говорит Ювенал, создает поэта, facit indignatio versum. (Негодование пишет стихи (лат.).) (Прим. авт.)

Послушай мой совет: / Не для тебя искусство, тебе в нем нужды нет (фр., Вольтер, «Заира», IV, 2).

И горделивая поступь изобличает богиню (лат., Вергилий, «Энеида», I, 405).

Чудовища (лат.).

Всеобщая деморализация должна была пустить очень глубокие корни, для того чтобы в конце этого века небо понапрасну послало Людовика XVI, этого высокочтимого мученика, который возвысил свою добродетель до святости. (Прим. авт.)

Перенесение останков Вольтера в Пантеон. (Прим. авт.)

Расстрел у церкви Сен-Рок^>10. (Прим. авт.)

Маркос Обрегон де Ла Ронда^>1. (Прим. авт.)

Святейший отец, прости победителя (лат.).

О, стыд! (Лат., Гомер, «Илиада», XVI, 422.)

Полагаю, Карфаген должен быть разрушен (лат.; этими словами заканчивал каждую свою речь в сенате Катон Старший).

Был Илион и великая слава! (Лат., Вергилий, «Энеида».)

Мы не публикуем имя автора письма, не получив у него формального разрешения на это; но мы держим его в резерве как ручательство. Мы также считаем себя обязанными убрать отрывки, в которых содержатся только слишком благосклонные выражения симпатии нашего корреспондента по отношению лично к нам. (Прим. авт.)

Потомство, потомство, дело идет о тебе^>19(лат.).

«Собор Парижской Богоматери».

Одинокий, нищий, нагой (лат., не вполне точная цитата из Нового Завета).

Будь что будет (итал.).

Кто делает намеки, пусть сам ест их с хлебом (исп., басня «Слон и другие животные» Томаса Ириарте (1750–1791)).

Да, да, и еще раз да! Здесь уместно поблагодарить знаменитого иностранного писателя, который пожелал заняться автором этой книги, и засвидетельствовать ему наше уважение и признательность, отметив ошибку, которую он, как нам кажется, совершил. Почтенный критик констатирует, таково его собственное выражение, что в заявлении, сделанном автором в предисловии к другому произведению, говорится: «Не существует ни классического, ни романтического; но в литературе, как и всюду, есть только два подразделения: хорошее и плохое, прекрасное и безобразное, истинное и ложное». Не было необходимости с такой торжественностью повторять это мировоззрение. Автор никогда не отклонялся от него и никогда не отклонится. Оно прекрасно согласуется с тем, что «то, что делает из безобразного предмет подражания, делает из гротеска составной элемент искусства». Одно не противоречит другому. Разделение на прекрасное и безобразное в искусстве не такое, как в природе. В искусстве прекрасное или безобразное зависит лишь от того, как оно выполнено. Уродливое, ужасное, отвратительное, правдиво и поэтично перенесенное в область искусства, становится прекрасным, восхитительным, возвышенным, ничего не потеряв в своей чудовищности; и, с другой стороны, прекраснейшие на свете вещи, фальшиво и систематически обработанные в произведении искусства, будут смешными, бурлескными, разнородными, уродливыми. «Оргии» Калло, «Искушение» Сальватора Розы с его ужасающим демоном, его «Схватка» со всеми ее отталкивающими формами смерти и избиения, «Трибуле» Бонифацио, нищий, терзаемый паразитами, с картины Мурильо, резные работы Бенвенуто Челлини, в которых такие уродливые лица смеются среди арабесок и акантовых листьев, безобразны с точки зрения природы, но прекрасны с точки зрения искусства; в то время как нет ничего более уродливого, чем все эти греческие и римские профили, чем весь этот прекрасный идеал тех пользующихся успехом полотен фиолетово-тусклых тонов, которые выставляет вторая школа Давида. Иов и Филоктет с их гнойными и зловонными ранами прекрасны; короли и королевы Кампистрона ужасно уродливы в своем пурпуре и мишурных коронах. Хорошо сделанное и плохо сделанное – вот прекрасное и уродливое в искусстве. Автор уже пояснил свою мысль, уподобив это различие различию между правдивым и ложным, хорошим и плохим. Что до остального, в искусстве, как и в природе, гротеск – это элемент, но не цель. То, что является только гротеском, не есть совершенство. (Прим. авт.)

Эти два имени здесь соединены, но не слиты вместе. Аристофан несравненно выше Плавта; Аристофану принадлежит особое место в поэзии древних, как Диогену – в их философии. Понятно, почему Теренций не упомянут в этом месте наряду с двумя народными комическими авторами античности. Теренций – поэт салона Сципионов, изящный и кокетливый ювелир, под рукой которого окончательно исчезает старый, грубоватый комический дар древних римлян. (Прим. авт.)

Эта великая драма человека, который обрекает себя на вечные муки, владеет воображением всего Средневековья. Полишинель, которого дьявол уносит к великому удовольствию ярмарочных зрителей, является лишь тривиальной и народной ее формой. Особенно поражает при сопоставлении двух пьес-близнецов, «Дон Жуана» и «Фауста», то, что Дон Жуан – материалист, а Фауст – спиритуалист. Один познал все удовольствия, другой – все науки. Оба вкусили от древа познания добра и зла; один сорвал его плоды, другой исследовал его корни. Первый губит свою душу, чтобы наслаждаться, второй – чтобы познать. Один – вельможа, другой – философ. Дон Жуан – это плоть; Фауст – это дух. Эти две драмы дополняют одна другую. (Прим. авт.)

Суеверия, породившие немецкую балладу о «Лесном царе», связаны не с деревом ольхой, как обычно думают. Ольхи (на народной латыни – alcunae) – особые духи, которые играют некоторую роль в венгерских поверьях. (Прим. авт.)

Слуги-шуты в испанской комедии.

Это поразительное выражение «шутовской Гомер» принадлежит г-ну Шарлю Нодье, который создал его для Рабле и простит нам то, что мы распространили его на Сервантеса и Ариосто. (Прим. авт.)

Но, скажут нам, драма также изображает историю народов. Да, но как жизнь, а не как историю. Последняя оставляет историку точный ряд общих событий, последовательность дат, движения масс, сражения, завоевания, распадения империй – всю внешнюю сторону истории. Драма берет себе внутреннюю сторону. То, что забывает или чем пренебрегает история, – подробности костюмов, нравов, физиономий, изнанку событий, одним словом – жизнь, принадлежит ей; и драма может быть огромной по охвату жизни и целостности ее изображения, когда эти мелочи берутся большой рукой, prensa manu magna [лат., Вергилий, «Энеида»]. Но следует воздержаться от поисков чистой истории в драме, даже если она историческая. Драма излагает легенды, а не летописи. Это хроника, а не хронология. (Прим. авт.)

Как объяснить, что Мольер гораздо более правдив, чем наши трагические поэты? Скажем больше: как объяснить, что он почти всегда правдив? Дело в том, что, даже находясь во власти предубеждений своего времени по отношению к патетическому и ужасному, он примешивает к своим гротескам сцены возвышенные, которые дополняют в его драмах изображение человека. Кроме того, комедия гораздо ближе к природе, чем трагедия. В самом деле, можно ли представить себе такое действие, персонажи которого, не переставая быть естественными, смогут постоянно смеяться или вызывать смех? А ведь персонажи Мольера иногда еще и плачут. Но как представить себе событие, как бы ни было оно ужасно и ограничено, в котором не только у главных актеров никогда не появилось бы на устах улыбки, хотя бы улыбки сарказма или иронии, но не участвовало бы даже, начиная от государя и кончая наперсником, ни одного человеческого существа, которое поддалось бы приступу смеха или иным влечениям человеческой природы. Наконец, Мольер правдивее наших трагических поэтов потому, что он использует новый принцип, современный принцип, драматический принцип – гротеск, комедию; тогда как трагические поэты истощают свою силу и гений ради того, чтобы снова войти в этот замкнутый античный эпический круг, старую и изношенную форму, из которой невозможно извлечь свойственную нашему времени правду, так как эта форма не соответствует современному обществу. (Прим. авт.)

Будем петь по очереди; музы любят чередующееся пение (лат., не вполне точная цитата из III эклоги Вергилия).

Игра слов: corneille – ворона (фр.).

Но (итал.).

Переработка (итал.).