Что слышно (сборник) - стр. 59
Это, разумеется, всего лишь анекдот из жизни. Но факт остается фактом: люди друг друга не понимают.
Проблема взаимного непонимания, притом что вроде бы все говорят на одном и том же национальном языке, – одна, по-моему, из ключевых проблем нашей общественной жизни.
Было бы неправильно утверждать, что во все прочие времена в стране и в обществе царило полное благостное взаимопонимание. Нет, конечно. Языковое отчуждение между властью и обществом, а также между отдельными сегментами общества существовало всегда. И разные социальные группы отгораживались друг от друга вполне осознанно, ибо в тотальном государстве это было едва ли не единственным способом хоть как-то оградить пространство своей суверенности. Так, в сущности, проявлял себя врожденный инстинкт самосохранения.
Я уж не буду упоминать о таком очевидном и общеизвестном явлении, как язык воровских сообществ. Но и вполне законопослушные сообщества и группы часто изъяснялись на своей собственной “фене”.
Язык власти был один, язык так называемого “народа” – совсем другой, а язык научной или художественной интеллигенции – и вовсе третий.
У власти был сакральный “византийский” язык, где слова не означали, в сущности, ничего. Важно было лишь то, кто и при каких обстоятельствах их произносил. То есть высказывание имело какой-либо смысл только лишь в контексте.
Инструментальные возможности этого языка виртуозно использовал Горбачев. Его речевое поведение никаким образом не было связано с целеполаганием – он на шаманский манер гипнотизировал собеседника. Значение его речей прояснялось, как правило, лишь после того, как происходило то, что являлось их следствием. “Ах вот что он, оказывается, имел в виду!”
Это не было эксклюзивным изобретением советской эпохи. В далекие времена власть тоже изъяснялась будь здоров как. Знакомый историк обнаружил в архиве документ петровского времени, откуда запомнил совершенно непонятное, но вполне шикарное слово (слушайте внимательно) “занепопреблагорассмотрительствующегося”. Именно так, в родительном падеже, он его и запомнил. Так – не без труда – запомнил его и я.
В среде интеллигенции находились любители-дешифровщики, умевшие читать речи на пленумах и передовые статьи в партийных газетах и переводить их на человеческий язык. Словосочетание “переводить передовицу” стало чем-то вроде популярной скороговорки, далеко не всеми произносимой с первого раза.
Впрочем, язык самой интеллигенции тоже не был вполне “человеческим”. Научная и творческая интеллигенция охотно изъяснялась на вполне “птичьем”, заведомо непонятном начальству языке, что выполняло в те годы примерно ту же функцию, что иголки у ежей.