Четыре угла - стр. 20
Глаза Роберта взволнованно бегали, и от бывшего приятеля эта странная эмоция не утаилась.
– Привет, – вложил в ответ свою руку без особого энтузиазма, не оценив шутливое замечание.
Привалился к противоположному косяку и сложил руки на груди.
Воронцов отчетливо понял, что приглашать его не собираются.
В груди скрутило тугой пружиной.
Знакомо сдавило. Это ощущение четыре года идет за руку с парнем.
Заглянул Роберту в глаза, но приятель свои увел, опасливо взглянув на дверь. Словно боялся, что в ней может кто-то вот-вот появиться.
Алексей горько хмыкнул. Рывком откупорил бутылку виски и протянул Гризманну:
– С днем Рождения… – замолчал, – друг.
Друг…
Роберта будто в солнечное сплетение последним словом ударило. Под кожу забралось и по сосудам прямо в голову шмальнуло. Вихрями, воспоминаниями ураганными. Он же не железный. И не пустой он никакой, как орал две недели назад надравшийся в хлам Воронцов, залетев прямо посреди рабочего дня в кабинет Роберта в безумной агонии.
Их взгляды встретились, а затем Гризманн опустил свой на протянутую бутылку.
Соблазн принять из рук бывшего друга примирительный напиток был велик.
Никто не знал, как сам страдал Роберт. Никто не предполагал, насколько хреново ему было потерять одновременно двух человек, которых любил всем сердцем. И только побег Полины показал, кого он любил сильнее…
При иных обстоятельствах Роберт бы принял.
Четыре года прошло, и оба страдали.
При иных обстоятельствах…
Но не тогда, когда этими обстоятельствами стала женщина, которую в этот раз Гризманн упускать не собирался. Девушка, которая там, за калиткой, сидела молчаливо в плетёном кресле и смотрела на оранжевые лепестки костра…
Роберт отрицательно мотнул головой и уставился на свои босые ноги в резиновых сланцах.
Зачем он явился?
Зачем душу ему рвет?
Не пустой он… живой и чувствующий… Скотиной себя чувствующий, потому что не собирался говорить Воронцову о том, что Полина вернулась.
Спрятать ее хотел.
Для себя спрятать.
А вина уже начала точить свои когти. Потому что при всём своём мужском эгоизме, он малодушно просил у бывшего друга прощения.
Зачем он пришел?
Зачем в его день рождения заставляет врать?
Но он не скажет. Нет.
Каким бы ни был надрыв, он не скажет.
Счастье – оно же тихое должно быть, личное… А его счастье сейчас там… в плетеном кресле и с кружкой ароматного глинтвейна.
– А почему, Роб? – прохрипел Воронцов. – Четыре, твою мать, года, Гризманн! Ты мне объясни, может, я пойму, – начинал заводиться Воронцов. – А то я ни хрена не улавливаю, – развел руки в стороны, расплескав треть бутылки.