Четыре овцы у ручья - стр. 30
Вроде и жарко, но меня знобит, и я сейчас не отказался бы от шерстяной накидки. Иерусалимский Толедано все не едет и не едет; если сделка сорвется, мне будет трудновато расплатиться с цфатскими Альхаризи, а тем с измирскими Кордоверо. Торговля – хорошая модель мира, где все сущности взаимосвязаны и зависят одна от другой. Не исключено, что иерусалимец Шломо опасается эпидемии, которая, по слухам, охватила почти всю Галилею. Вот и у меня жар – уж не заболел ли? Было бы обидно умереть именно сейчас, как раз перед Концом времен.
С моего места можно различить вдали лесистые отроги горы Мерон. Отсюда не видно могилы великого Рашби, но я закрываю глаза, и она предстает передо мной столь же ясно, как крыши окрестных домов. Говорят, рабби Шимон умер от легочной чумы в возрасте тридцати восьми лет. Я часто представляю себя им, сидящим на уроке у рабби Акивы или распекающим собственных учеников. Не так уж трудно преобразиться в кого-то, с кем у тебя общая душа. Но разве общая душа непременно означает общую судьбу? Было бы обидно… Так или иначе, мне сейчас тоже тридцать восемь, а в Галилее вновь легочная чума.
Ашкенази… Выходец из Европы… Как часто эти наследственные прозвища противоречат истинному положению дел! Я родился в Иерусалиме, жил на берегах Нила и, вполне возможно, умру в Цфате – далеко-далеко от Европы, которую в глаза не видывал. Мои родители прибыли в Святую землю из Прованса, проездом через Геную и Салоники. Впрочем, Прованс тоже трудно назвать начальным пунктом этого маршрута. Обе семьи – и матери, и отца – были изгнаны из Кастилии и Арагона указом католических королей, да сотрутся имена гонителей и палачей моего народа. Предками отца были раввины небольшой общины города Сеговии, мать же происходила из купеческого рода, который веками, начиная с римских времен, гнездился в Барселоне.
Под стенами королевского замка Сеговии евреям жилось сравнительно неплохо, то есть добрые христиане громили и убивали их не так часто и жестоко, как в других местах. К примеру, в сравнении с Барселоной Сеговия и вовсе считалась чуть ли не раем. Парадоксальным образом это сослужило отцовской семье недобрую службу, а материнской, напротив, помогло.
Барселонский прадед моей мамы, подгоняемый постоянными нападками и преследованиями, стал готовиться к бегству из Пиренеев задолго до Указа об изгнании и в итоге умудрился вывезти из королевства большую часть своего немалого богатства. А вот прадед отца бежал из Сеговии в соседнюю Португалию чуть ли не пешком, унося на руках единственное имущество – детей. Впрочем, довольно быстро выяснилось, что в Португалии их тоже не ждали, и беженцам пришлось искать новое пристанище. Так обе ветви моей семьи сплелись в Провансе, в Авиньоне, что тоже оказалось не слишком дальновидным, поскольку французские католики мало чем отличались от испанских по части ненависти к народу Израиля.