Чёрные - стр. 12

Сейчас это кажется фантастикой: он еще не был таким разборчивым, и кому-то доверял! Но это только потому, что еще не стал «настоящим» Рольфом. Настоящим он становился раз от раза, вернее, с каждым разом все больше и больше, и к концу нашей дружбы от того Ромы, как я его еще называл, но уже все реже, и с которым меня свела судьба на первом курсе техникума, и с которым мы, увлеченные общим делом, провели несколько лет, не осталось и следа. А стал он в результате беспощадным, жестоким хищником, наглым и циничным мародером.

Начался же этот путь перерождения не с первого похода, а с нашего разговора состоявшегося после него. И то, и другое Рольф стер из памяти, как неприятный, позорный эпизод.

Он действительно быстро и полностью оправился от провала. Специально начал набирать вес и качаться. Стал еще более замкнутым, молчаливым, целеустремленным. Наша первая неудача перестала, как мне казалось, волновать его. Он шел вперед, не оборачиваясь в прошлое. Делал выводы, и стараясь следовать им, двигался дальше. Никогда не вспоминал предыдущих походов: ни хорошее из них, ни тем более плохое – такие разговоры сразу обрубал. С инициатором критики в свой адрес разбирался отдельно (такое на моей памяти было раз или два – критиковать Рольфа недальновидная глупость). Не позволял сравнений, даже если в этот раз все складывалось более удачно, нежели раньше. У Рольфа была прекрасная память, и никто не сомневался, что он помнит все до самых мелочей. И особенно неудачи. Именно они укрепляли его, помогали стать мудрее и тверже. «Удача не закаляет, – говорил он. – Удача не зависит от тебя, – она извне. Она только вредит потому, что полагаясь на нее, теряешь концентрацию. Я верю в себя. И мне необходимо лишь чуточку везения, когда все абсолютно «не в масть». С остальным я справлюсь».

Рольф никогда не терпел фамильярности, и кое-какие вольности в обращении позволял только мне. Не от боязни, что я выдам нашу тайну первой вылазки, так ударившую по его самолюбию. Просто всю жизнь, скитаясь за родителями, ему во всем приходилось полагаться только на себя, и теперь, осев, пришло время, обзавестись друзьями. Рольфу просто необходимо было кому-то доверять. Его первым другом стал я.

Фоксом назвал меня именно он. До этого я был Дрыном, – по фамилии. «Погоняло» пришло за мной в технарь, где мы познакомились с Романом… то есть Рольфом, с кем-то из ребят с моей же школы. Но не прижилось. Вернее быстро отклеилось, когда Рольф двумя ударами выбил у окликнувшего меня и разом у всех свидетелей произошедшего, охоту называть меня не по имени. Я его об этом не просил. Мы были едва знакомы. Тем более за восемь лет школы уже так привык, что не обижался. А если б и обиделся, то вполне смог бы сам наказать обидчика. Оказалось, что Рольфа просто бесил тот паренек, и он нашел повод. Но и кликуха ему моя, надо сказать, тоже не нравилась. Не соответствовала она моему облику, как он говорил. «Дрын – это что-то здоровое, неповоротливое, грозящее травмировать, а ты юркий, мелкий, черный». Я и правда подвижный (сказались занятия боксом и борьбой) и темноволосый, но отнюдь не мелкий. Если не сутулюсь, а это бывает редко, мой рост достигает метра семидесяти пяти. Вполне достаточно, но по сравнению с Рольфом, соглашусь, я не слишком большой. Он отличался завидным ростом, – более метр девяносто, но казался даже выше потому, что не горбился, как все высокие. При этом неприличной худобой. Вот и показался я ему коротышкой. А Фоксом он стал называть меня немного позже, когда мы уже сдружились, и то с моего же согласия. Я не возражал, только спросил: не из-за схожести с фокстерьером, припомнив его: «мелкий, черный» он такое выдумал? Рольф засмеялся, и ответил: «Нет». Я тоже засмеялся – мое сравнение ему явно понравилось. Но имя он придумал мне, да и себе тоже, не из-за собак, а по причине своей страсти ко всему немецкому, связанному с гитлеровской Германией.