Черная обезьяна - стр. 29
Мама вроде и не против была, но по-доброму сказала, что две собаки – это много, у Шершня был аппетит как у душары, а выглядел он как хороший дембель.
Я затаился. В ту минуту во мне поселился взрослый человек, тать, подлец и врун.
В страсти по новому псу Шершня я разлюбил. От его “мама” меня всего кривило.
Однажды собрался и, весь покрытый липким ледяным потом, отправился с ним на вокзал, купил билет до какой-то, напрочь забыл какой, станции Велемирского направления.
Уселись на жёлтую лавку. Шершень спокойно смотрел перед собой, расположившись у меня в ногах.
Вышли, я дождался обратной электрички и шагнул в неё за секунду до того, как закрылись двери.
Шершень даже не смотрел на меня, как будто ему было стыдно. Он так и остался сидеть на асфальте, не пошевелившись.
– Я думаю, он мог бы вернуться, нашёл бы дорогу… Просто не захотел.
Алька посмотрела на меня, потом мимо меня, потом снова на меня. Ничего не ответила.
Вскоре после того, как Шершень исчез из нашего дома, ушла и Муха, неведомо куда. И с лягушками какая-то напасть стряслась. Наверное, им некому стало петь.
Они умерли, и остались одни тараканы.
– А щенок куда делся? – спросила Алька.
Поленившись спросить “какой щенок?”, я молча смотрел в окно электрички, немедленно соскальзывая глазами с любого предмета – ни на чём не желали задержаться. Скучные лавки вагона, серые столбы перрона.
Не… бо…
И жа… ра…
Электричка шла сквозь пекло, не остывая ни на градус.
Я долго тёр потные виски горячими кулаками.
– Почему ты носки всё время носишь какие-то странные? То оранжевые, то в белых полосочках? – спросила Аля.
Я осторожно открыл глаза. Она смотрела мне на ноги.
Плохой вопрос, не хочу отвечать.
Она о чём-то другом меня только что спрашивала… Про щенка.
– Сдох от чумки, двухмесячный, – ответил я, когда Алька уже отвернулась.
– Говорят, Велемир красивый город, – немедленно простила Алька моё молчание; ей хотелось разговора.
Напротив, через одну лавку, сидели мужик и баба. Мужик копошил рукой у бабы в цветастой юбке, как будто потерял у неё в паху что-то вроде часов. Баба словно думала о своём – потерял и потерял. Хорошо поищет – найдёт.
С ними был ребёнок. Повернувшись спиной к родителям, встав коленками на лавку, он лизал железный поручень, и делал это довольно долго. Всю мерзость, которую перенесли на своих потных руках прошедшие сквозь наш вагон, мальчик уже пожрал.
– Он у вас поручень лижет, – сказал я наконец.
Удивительно, что Алька вовсе не замечала ребёнка. Она их и на улице не видела никогда.
Баба, не обращая внимания на копошащуюся в её тряпках руку, встала, взяла ребёнка за шиворот, потрясла и сказала громко: