Чем Черт не шутит - стр. 8
– Да, у меня тоже рядом с Адом всегда такая сухость во рту.
Колдун протянул руку с неизвестно откуда возникшим в ней стаканом с бесцветной жидкостью – Радан обхватил пальцами холодные стенки, осторожно понюхал край (запаха не было), но, памятуя о таинственно испарившемся содержимом своего тела, он все-таки не решился сделать глоток и поставил сосуд на пол, откуда тот исчез быстрее, чем появился, а чересчур искусный фокусник обратился к Радану с каким-то глупым вопросом:
– Готов?
Тот кивнул, хоть готов не был.
Колдун дотронулся до стены и бодро ринулся в прорезавшую ее черноту. Радан осторожно последовал за ним, немало удивившись, что различает в, казалось бы, непроглядном мраке тонкие огненные линии, очертившие ступени. Чем ниже они спускались, тем жарче становилось вокруг. В конце лестницы Радан, желая вдохнуть поглубже, потянул ворот рубашки и оторвал слабую пуговицу, отлетевшую во тьму совершенно беззвучно. Земля на дне Мрака была сухой и горячей. Чуть в стороне от лестницы толпились такие же, как он сам, дети. Радан насчитал двенадцать, а с ним – тринадцать человек. Один мальчик был в очках, другой – с волосами до плеч, еще один – очень крупный. Радан не столько видел их глазами, сколько умом, какие они и где, и знание это приходило в голову, будто он читал темноту, как книгу.
Большой парень протянул ему руку в нервном жесте и немедленно представился:
– Гена.
Радан пожал чужую потную ладонь своей потной ладонью и тут же вытер о штанину.
Остальные не удостоили его приветственным вниманием, а лишь рассматривали, причем не столько с интересом, сколько желая отвлечься на миг от безумия происходящего. Тем более что вокруг давно уже, видимо, ничего не происходило. Парня в очках заметно трясло, а самый маленький плакал и с каждым всхлипом дробно всасывал текущие вместе со слезами сопли обратно в голову.
Радан сел, вытянув ногу, чтобы меньше саднила. Он не спал, не ел, не пил, колено не знало жалости и, наверное, загноилось – все это вдруг навалилось на него вместе с невыносимой жарой и усталостью, и ему сделалось попросту все равно, что с ним будет. Похоже, стоило признать, что, отказавшись обменять свою жизнь на чужую, он покончил с собой. Так чего теперь бояться? Что его изжарят? Замуруют в Аду? Когда он страшнее, чем украсть пачку сигарет или печенья в местном супермаркете, ничего в жизни не делал? Но кто здесь судья, чтобы решать: что справедливо, а что – нет? Сколько детей утонуло в прудах, умерло от болезней или было убито садистами? Чем он лучше? Почему его должна ждать иная судьба? Долгая жизнь? Потому что большинство доживает до старости? Но, судя по тому, сколько их здесь собралось, никакое они не большинство.