Человек из красной книги - стр. 38

Он вернулся в Караганду на другой день после своего ужасного открытия. Добирался на перекладных, не спешил, намеренно оттягивал разговор с дочерью. Ему было сорок с лишним, и у него больше не было ни одной картины. Все годы, что провёл в казахской степи, он пытался, не отдавая себе в том отчёта, нагнать утраченное в том подлом пожаре, в их фамильном спаслугорьевском гнезде. Ему было чудовищно жаль своих картин, рисунков, эскизов, набросков, акварелей – всего, с чего он начинал когда-то свои первые опыты, открывая для себя удивительный мир этой земной и уже в каком-то смысле неземной красоты. Он словно расставался в ту пору с детством, обретая первый, ещё совсем молодой, но уже по сути сформировавшийся в художественном отношении взгляд на жизнь, на воздух, на воду, на небо, на таёжные перелески, на волшебные, будто сказкой сделанные сизовато-седые болота, на всю столь любимую им природу. Но только произошло всё не так, как должно было быть, по-доброму, во взаимном согласии с возрастом и умом, а иначе: больно, жестоко, несправедливо и необратимо.

Женька же… Он и так чувствовал уже, что Женька, родная и единственная его девочка, надежда и опора оставшихся лет его неудавшейся жизни, окунувшись с головой в своё беззаботное студенчество, постепенно отдаляется, всё реже и реже нуждаясь в нём. К тому же ей дали стипендию, маленькую, но всё же – при её неизбалованности, привычке экономить и соразмерять свои девичьи нужды с возможностями отца необходимость в нём не то чтобы отпала совсем, но как-то заметно обузилась. Конечно, теперь они жили в разных концах города, но дело было не только в расстоянии: одновременно с этим что-то и совсем другое, открытое им в дочери недавно, настораживало Адольфа Ивановича, не давая ровного покоя, на который он, как ему казалось, смел рассчитывать.

Потом понял, по прошествии нескольких месяцев, – виной тому прошлое убожество, всё это многолетнее беспросветно-одинаковое прозябание в запылённом степном захолустье, откуда при его каторжной работе и носа не высуни в большую и разноцветную жизнь. Тут же, в городе, дочь оторвалась, заискрилась, задышала свободней, веселей, привольней. И не стоит ей знать того, что произошло, решил он в итоге, вернувшись. Пускай радуется и учится, сам же он продолжит заниматься тем, чем занимался всегда, но уже без пыли, свалки, без раздражительных звуков гонга к побудке и очередному лагерному построению – без всей этой чёртовой пустыни, окончательно умершей для него вместе с навсегда убитыми картинами. Тем более, подумал он, подводя итог своим печальным размышлениям, что так и так за годы, что занимался живописью, не удосужился заиметь мольберт, настоящий, а не кое-как приспособленный для любимого дела, сколоченный когда-то из грубовато обтёсанных, отодранных шкуркой палок и нескольких планок такого же неказистого сорта.