Цавт танем - стр. 1
Евгения Гурьевских
ЦАВТ ТАНЕМ
Предисловие
На моём теле ноль татуировок, я ненавижу татуировки. Но иногда думаю о том, а что если бы я разрешила себе это вмешательство? Чем бы оно стало? В двадцать лет я хотела набить себе агнца – это значило, что я девственница, и всегда ей останусь. Пусть даже только внутренне. Еще имя любимого – это мило. Но любимого у меня нет, и даже если случится – я знаю, чем это может кончиться. Придется перекрывать эти буквы чем-то еще более немыслимым. Зато есть одна фраза, которая волнует меня уже очень много лет, а в последние годы – особенно. Только она бы могла быть здесь, на мне. Ցավդ տանեմ – цавт танем – с армянского переводится дословно как “заберу твою боль”. А на деле – это что-то типа признания в любви. Только самым дорогим, потому что чью тебе еще боль нести, и зачем? Я бы очень хотела однажды это услышать. Боли во мне столько, что хватит на всех зайчиков в Булонском лесу или в Битцевском парке. Помню, в детстве слышала что-то подобное от своей бабушки. Когда мои родители развелись, и мама постоянно плакала, бабушка взяла ее золотой крестик со словами: “Сама понесу теперь.” И вроде бы получилось.
Я писала эти тексты в моменты самой разной боли. Ночная боль обычно самая глубокая, и, к сожалению, именно она у меня хроническая. Тело устало, ножки крутит, в чате ни одного друга. Все самое важное – только завтра, а сегодня – доживаю. Есть еще боль в не-местах, когда слишком много времени “на подумать”. Это автобусы, самолеты, поезда и бла-бла-кары. Боль в статитке тоже есть. Как правило, это если застрял в жутко холодном и неуютном отеле в горах, или сидишь в подъезде под дверью. Острая боль, когда только что сказали: “Я тебя больше не люблю.” Или “Я тебя люблю, но ты мне больше не нужна.” Только что или почти две недели назад. Боль – элегия, когда вроде уже и годы идут, но вдруг всплыл чей-то любимый животик. Утренняя боль – вроде это был просто сон, кошмар, но еще на полдня глаза обожгло. В целом, всю боль можно делить на боль от соприкосновения, и боль от недостачи. А я вообще никакой боли не заказывала, кроме обожженного неба и языка после слишком горячего чая.
Когда вы это читаете, получается, я делюсь своей болью. А вы ее хотя бы берете в прокат. Если бы так никто не делал, я бы сошла с ума.
Здесь целых два года.
Забирайте.
Я забыла закрыть окно. Неожиданно тепло сегодня, словно у нас, жителей средней полосы, жителей Поволжья – просят за что-то прощения. Я проветривала – бесконечно, пока возможно. И впервые услышала колокола.
Помнишь, мы их слушали каждый день, когда жили в доме напротив. Четыре года назад. «Мы любили друг-друга и были детьми – я и Аннабель Ли.» Колокола звонили три раза в день. И квартира твоих друзей, что досталась нам на лето – тоже была “свечи-иконы-куличи”. Она досталась нам, потому как ты весь из себя (в себе я тебя почти не видела) такой. Ну такой положительный, и глаза у тебя большие и добрые. Это сейчас говоришь, что тебя ко мне тянут бесы. Нахуй ты им нужен? Бесы путаются с мусульманами. Или с подростками, их потом называют трудными. Люди говорят: «наш фонд работает с трудными подростками». Тебе лет сколько? Ты все руки распускаешь.
Я никогда не нравилась твоим друзьям. То их пугала, то плохо относилась к тебе. Они зовут тебя Сыном, отвратительно. Лучше бы “лисой и на кофе”, блин. Слава богу, они не узнали, что я чуть не сожгла их намоленную хату. Ты соскреб фасоль со дна сгоревшей кастрюли. Отмыл стену. Я не думала, что вода выкипает так быстро. Я ушла кататься на качелях минут на двадцать. А что? Я до сих пор не в курсе, у бобов же там своя альтернативная вселенная.
В этой церкви Они повенчались. Они – твои друзья – не сделали тебя свидетелем. Или как это у них называется, когда держишь корону и еще кучу венчальных тряпок? Ну не шафер же. Они крестили там дочку – и не сделали крестным папой. Все, о чем тебя попросили – это не брать меня. Что “