Размер шрифта
-
+

Царское дело - стр. 18

Настанет день, и ты меня поймешь,
Но, признаюсь, сейчас мне горько очень.
Надолго этот день, наверное, отсрочен,
Из откровенности пока выходит ложь.
А знаешь, из окна мне виден горизонт за пашней,
Видны заката алые тона,
И тает день, как таял день вчерашний…
Дорога серая видна.
Какая тишина лежит в объятьях сада,
Как вечер тающий безгласен и хорош!
Я у него учусь молчанью. Так и надо.
Из откровенности выходит только ложь.

Эти стихи были вложены в почтовый конверт, который принес в один из воскресных дней шустрый мальчишка:

– Барышня с Зубовского бульвара вам велели передать… А еще просили более ее не беспокоить.

Больше не было написано ни строчки. Это означало конец счастью, и без того зыбкому и мимолетному.

А однажды он увидел ее и того высоколобого с усищами, который читал стихи про Адама и Еву. Они выходили из кондитерской, той самой, у входа в которую он столкнулся с Ксенией. Высоколобый что-то нежно нашептывал на ушко девушке, а она в ответ счастливо улыбалась. Ей было щекотно от его усов, но она не отстраняла лица…

Потом была яркая вспышка. Так мгновенно загорается ярость, которую уже не потушить и не удержать. Не помня себя, Иван набросился на усатого, повалил его и стал душить. Тот сопротивлялся, что более усиливало ярость Ивана. Он не слышал свистка полицейского, не чувствовал, что кто-то с силой тянет его назад за плечи, и только почувствовав удар, обернулся. Это полицейский огрел его своим кулаком по затылку. Иван с детства был приучен давать сдачу и ответил полицианту «от всей души». Да так, что своротил ему набок челюсть и повредил глаз. Потом прибежали еще двое служителей порядка и благочиния, так же худо пришлось и им. А затем его повязали и повезли сначала в полицейский участок, а оттуда – в следственную тюрьму. На суде, принимая во внимание его состояние ажитации, ему дали три с половиной года и упрятали в исправительное арестантское отделение. А ведь могло быть и гораздо хуже.

После этого Иван озлился на весь мир. И то, что творилось у него на душе, не всегда было понятно и ему самому. Куда уж до нее посторонним, пусть даже и судебным следователям по наиважнейшим делам…


Первым, кого Воловцов вызвал в свой кабинет после того, как ему поручили расследовать дело о двойном убийстве, был Гаврилов. Кое-что из личной жизни подозреваемого Ивану Федоровичу было уже известно, а потому он полагал значительно продвинуться в расследовании. Посадив Гаврилова напротив себя на большой деревянный табурет, заговорил:

– Я бы хотел, чтобы вы вспомнили весь день пятнадцатого декабря прошлого года. Как вы его провели, что делали, с кем виделись.

Страница 18