Бывшие. Она мне (не) нужна - стр. 9
Она говорила легко, вот только в словах её было столько убийственной правды, что горло сжималось в приступе удушья. И, кажется, я был не одинок. За столом повисло тяжелое молчание, нарушаемое лаем собак, приглушенной музыкой с набережной и жалобным криком ласточек.
– В тот день, когда тебя арестовали, мы хотели рассказать о беременности, Лиска была уже на четвертом месяце, – Пашка нарушил молчание первым. – А когда меня отпустили, из СИЗО я поехал прямиком в роддом. Тёмка родился недоношенным, слабым…. А я был в камере без связи с внешним миром. Лиса в реанимации, к пацану не пускают, я до утра стоял у серых стен роддома, вспоминая молитвы… Просил, лишь бы только они не оставили меня одного.
Лихой выпалил самое важное для него, самое болезненное, самое жуткое, что пришлось испытать. Смотрел в глаза, давая понять, что это только начало…
Глава 5
– Кто вёл твоё дело? – слова раздирали горло, но рвались наружу.
– Кушаков, сука…
– И моё тоже, – закрыл глаза, откинулся на спинку кресла, готовясь вернуться ровно на семь лет назад. – Меня арестовали у дома, доставили в участок, где уже давно ждали. Провели опознание, свидетели дружно указали в мою сторону, откатали пальчики и только после этого рассказали грустную сказку про то, как хулиган Вороной вскрыл дом главного прокурора и обнёс его на несколько миллионов. Никого не волновало, откуда у нашего прокурора-батюшки столько раритета, как и то, как я в одну каску вынес огромную икону, сумку с золотом и семейным столовым сервизом…
Лиса пересела к мужу. Приткнулась под бочок, сжала его руку и с облегчением выдохнула, пока тот курил, не сводя с меня взгляда.
– Два месяца меня крутили. Уговаривали написать явку с повинной, пришивали всё новые и новые висяки, отчего срок становился непомерным. Но всем срать на меня было! Кто я такой? Сын преподавателей? Все знали, что брать с меня нечего, потому и сваливали в папку с моим делом все, что тяготило их статистику. И к концу второго месяца моё дело тянуло лет на двадцать, не меньше. Проще было убить Левина, один раз испачкавшись в его крови, чем выносить вот это все… А потом такое затишье странное. Неделя тишины и спокойствия. Когда Кушаков вошел в камеру, думал, что меня уже в суд направляют, но все было куда хуже. Он громыхнул ключами, снял наручники и вывел из здания. Напоследок сунул мне в руки записку от… – вот тут я запнулся, не в силах произнести ЕЁ имя вслух.
– Мы поняли, – прошептала Лиса, придя мне на помощь.
– Она бросила меня на обрывке какой-то картонки. Написала, что мы разные, что не пара друг другу. Пожелала счастья, короче. Я не мог поверить, что всё это правда. Ещё в камере почуял запах дерьма… Моя Мартышка не рвалась ко мне, не требовала свиданий, на звонки родителей не отвечала, а когда брат поехал к ней сам, чтобы поговорить, выяснилось, что они с родителями поспешно переехали, не оставив соседям нового адреса. Я умер тогда, Лихой… Отрубилось все человеческое внутри, сдохло и перегорело. Но больно стало, когда на обратной стороне картонки оказались дата и время росписи Левина Константина Михайловича и Голубевой Марины Александровны.