Быки для гекатомбы - стр. 40

– Культура дает нам идеалы, которые невозможно воплотить в реальность, а в обмен требует отдать все: труд, время, всю жизнь целиком. Зовет ли она строить идеальное общество, обещает рай на небесах или говорит про индивидуальное счастье здесь, в этом мире, она требует, требует, требует и взамен дает гораздо меньше, чем мы привыкли ожидать. Но людям не нужно счастье, им нужна надежда, что когда-нибудь они это счастье обретут. В этом плане хитрейшей манипуляцией стала логика «позитивного мышления», мол, если настраивать себя на положительные эмоции и изображать счастливого человека, то обязательно добьешься успеха.

– Осознать такие вещи – первый шаг на пути к пессимизму. По крайней мере, так было у меня, – сказал Вадим и задумался. – Я по духу, наверное, анархист. Философия моего анархизма носит форму духовной практики и с рациональным никак не связана. А потому политических взглядов я придерживаюсь иных. Мой анархизм имеет отчасти мистическую природу, близкую, возможно, буддизму. Я не пытаюсь перенести это в область разумного или навязать кому-то. Мой анархизм имеет право существовать лишь как индивидуальная философия мироощущения, не претендующая на господство. Он не нуждается в логической завершенности, так как преследует совсем иную цель – это остров свободы среди абсолютной заорганизованности, он наполняет мое сердце спокойствием среди непредсказуемости окружающего мира. Вера без религии, вооруженный буддизм, деятельный пессимизм – эти словосочетания вскользь, но описывают мое мироощущение. К ним же можно добавить анархию, скрытую в дисциплине, и иерархию, таящуюся в хаосе, блуждание по сказочному Лесу, между Инь и Янь.

– Это вера?

– Нет, это мироощущение. Но если тебе угодно, можешь называть это верой. Главное – не религией.

– Наш мир – столкновение вполне ощутимых сил, но глуп тот, кто не признает такую силу за верой. Даже за верой одиночки. Но почему вооруженный буддизм?

– Потому что вера, табуирующая насилие, вера, не призывающая к действию, есть вера рабов. А история – грязная шлюха, которая признает только две валюты: кровь и пот.

На несколько минут мы замолчали. Обдумывая услышанное, я в очередной отметил про себя тягу Вадима к афористическому изложению мыслей и улыбнулся. Там, где исчезла вера и пафос, там утерян и человек, а его место заменили человекоподобные машины, автоматы по производству и удовлетворению потребностей.

– Кажется, мы говорили про политические пристрастия, – напомнил Вадим.

– Ах да! Я открыл для себя труды левых мыслителей, проникся материализмом и особой формой справедливости, которая сконцентрировала все свое внимание на экономическом равенстве. Я интересовался модернизацией и ее сложными отношениями с транснациональным капиталом. Тем, как развитые страны душили блокадами – а если надо, то интервенциями – любого, кто осмеливался протянуть руку к независимости. Но особенно меня увлекала классовая борьба как отражение сил еще более фундаментальных и вечных, неких онтологических полюсов, на которых и зиждется все историческое действие. Конечно, от разгрома в конце века левые так и не оправились – и рефлексию, и волю к действию вытеснил нездоровый интерес к доходам двухсот богатейших семейств. Но я всей душой полюбил Русскую революцию и возненавидел август двадцатого, когда красная волна, грозившая захлестнуть всю Европу, разбилась о берега Вислы и со стоном откатилась обратно, чтобы постепенно успокоиться и, в конечном счете, превратиться в брежневское болото. Эх, Вадим, в двадцатом веке русские под знаменем коммунизма могли стать для Европы и мира теми, кем стали арабы для исламского мира за тринадцать веков до того.