Бунт на «Баунти» - стр. 8
На мгновение все примолкли, и, должен признаться, я и сам почти поверил словам джентльмена. Разве не мог я, как любой другой, стать жертвой несчастного стечения обстоятельств? Разве нельзя избавить меня от дальнейших наветов, порочащих мой нрав и доброе имя, да заодно и снабдить рекомендательным письмом, подписанным представителем власти? Я взглянул на ярыжку – тот вроде бы призадумался, – однако толпа, почуявшая, что потехе приходит конец и я могу увернуться от причитавшегося мне наказания, поспешила взять дело в свои руки.
– Вранье, констебль, – закричал один из мужчин, выплевывая слова с такой силой, что мне пришлось уворачиваться от шматков его слюны. – Я своими глазами видел, как мальчишка прятал часы в карман.
– Видел, говоришь?
– Ему это не впервой, – взревел еще один. – Четыре дня назад увел у меня пять яблок и ни пенни не заплатил.
– Не стал бы я есть твои яблоки! – заорал я в ответ, ибо слова его были ужасной ложью. Яблок я увел только четыре, ну еще гранат прихватил для украшения пудинга. – Они у тебя червивые, все до единого.
– Не позволяйте ему говорить такое! – завопила стоявшая рядом с ним женщина, его супружница, старая карга с такой рожей, что один раз взглянешь и навсегда окосеешь. – У нас честное дело, – добавила она, раскинув руки и обращаясь к людскому скоплению. – Честное!
– Это дрянной мальчишка! – воскликнул кто-то. Толпа учуяла запах крови, и это был конец; в такие минуты настраивать ее против себя – последнее дело. Я, можно сказать, был даже рад присутствию ярыжки, без него они оторвали бы мне руки-ноги одну за другой и французский джентльмен им помешать не смог бы.
– Констебль, прошу вас, – сказал последний, подступая к нам ближе и отбирая свои часы у ярыжки, который наверняка прикарманил бы их, никто и моргнуть не успел бы. – Я уверен, мальчика можно отпустить под подписку о невыезде. Вы сожалеете о ваших поступках, дитя? – спросил он, и на сей раз я не стал его поправлять, но сказал:
– Сожалею ли я? Бог мне свидетель, сожалею обо всех до единого. Уж и не знаю, что на меня нашло. Дьявол расстарался, и сомневаться нечего. Но я раскаиваюсь – хвала Рождеству. Раскаиваюсь во всех моих прегрешениях и клянусь, уйдя отсюда, больше не грешить. Что Бог сочетал, того человек да не разрывает[1], – добавил я, припомнив те немногие Святые Слова, какие мне доводилось слышать, и соединяя их, дабы показать всем мою набожность.
– Он раскаивается, констебль, – произнес французский джентльмен, разводя руки как бы в жесте благостыни.
– Но он же признался в краже! – взревел в толпе мужчина с таким огромным пузом, что на нем кошка могла бы выспаться. – Забрать его! Посадить! Да горячих всыпать побольше! Он сознался в преступлении!