Будьте здоровы, богаты и прокляты. Полина и Измайлов - стр. 43
Странно они сегодня разделились с Натальей: он на кладбище, она в ЗАГС. Впрочем, Владимир Сергеевич давно разучился удивляться разнообразию составляющих человеческого бытия. Не люди были предметом его творчества, причиной бессонницы, источником вдохновения. И тратить на них эмоции он перестал с тех пор, как вникнул в пьяный бред мудрых потрезву собутыльников. Тем не менее, его уважали за светлую голову. А бескорыстие в использовании этого органа на пользу нуждающихся в неординарной идее осуждали – разбрасывается, если сами не имели в таковой нужды. Карпов же совершенно не интересовал себя в чужих оценках. Он не был предрасположен к сплетням, цель которых – показаться праведником на фоне некоторых или всех грешников, в зависимости от масштаба демонстратора. Не имея этих основ для естественного общения, Карпов был достаточно одинок, чтобы сосредоточенно размышлять о пламени, как о низкотемпературной плазме, четвертом состоянии вещества, то есть душе.
Преподаванием он тяготился, в отличие от неутомимого дяди Коли. В свои восемьдесят лет тот входил в аудиторию, трепеща, и выходил безнадежно влюбленным в студентов. «Опять взаимности не добился от остолопов, – сетовал он. – Ну ничего, их дело молодое, пусть поломаются. До экзаменов». А в судный сессионный час профессор Парамонов беседовал с желающими говорить столько, сколько они выдерживали. Прочим, не терзая, ставил тройки. «Способный человек сам насоздает себе проблем, грех руку прикладывать. А бездарю бесполезно мешать быть счастливым», – пояснял он и как-то кротко улыбался.
В шестьдесят лет дядя Коля добровольно уступил место заведующего кафедрой своему самому любимому за талант ученику Петру Алексеевичу Горячеву. И в течение последующих двадцати лет довольствовался званием преподавателя и консультанта. «Кафедрой в Древней Греции называли место, с которого риторы и философы произносили речи», – начал он тост на банкете. «Вы же физик», – без вчерашнего почтения перебил его второй ученик с докторской степенью, не получивший желанного назначения. «Вот поэтому я тебе пока свое жесткое кресло и не доверил, – проворчал дядя Коля. – Древний философ был и физиком, и математиком, и биологом, и географом – всем. Полюбопытствуй, расширь кругозор, и я с удовольствием порекомендую тебя возглавить новый факультет».
Карпов был «аспирантом первого года обучения» и не сподобился оценить поступок Парамонова. А ведь профессорскую зарплату в ту пору отставникам от науки уже не сохраняли, платили только пенсию. Потом он много их повидал – склеротичных, немощных, пригвожденных к легко покинутому дядей Колей месту привычкой к власти и обеспеченности. А дядя Коля всего неделю назад ворвался в преподавательскую, блестя ясными карими глазами: «В лекционном зале бабы окна моют после ремонта. Ох, у одной строительницы и формы. Я загляделся, чуть шею не свернул». Басовитый хохот нескольких глоток перекрыл чей-то восторженный фальцет: «Николай Иванович, они же все толстые до безобразия». «А мне худую даром не надо, – признался дядя Коля. – Аппетит, мальчики, показатель здоровья не только у кошек. Сейчас телевизоры на самоконтроле, а когда я по старому своему смотрел фигурное катание, крутил ручку настройки. Сделаю их, лапушек, пониже и пошире, потом уже любуюсь исполнением». Боящиеся старости и импотенции смолоду мужчины в очередной раз почувствовали в присутствии Николая Ивановича гордость за свой пол и просто повеселели. Умер дядя Коля во сне. «Храпеть перестал, – вздыхала его третья по счету жена. – Я, было, обрадовалась, а после забеспокоилась. Впервые за пятнадцать лет в спальне тихо стало».