Будешь моей мамой - стр. 15
Ольга вздохнула, перевернулась на живот и, не открывая глаз, пошарила рукой под раскладушкой. Нащупала коробку пастели, не вставая, вытащила ее и положила на раскладушку себе под бок. Опять запустила руку под раскладушку, уцепила папку с бумагой, приподнялась, сунула прохладную папку под себя и легла на нее, наслаждаясь ощущением внезапного холода на своем горячем животе.
– Ну, ты, корова, – сказала она себе сурово. – Ты что, загорать сюда пришла? А ну-ка соблюдай трудовую дисциплину.
Еще минутку полежала, ожидая, когда последняя прохлада от папки с бумагой впитается в кожу, опять вздохнула, стремительно взметнулась, перевернулась, села, по-турецки поджав ноги, и отдала честь безупречно четким жестом, правда, почему-то левой рукой.
– Есть приступить к выполнению задания, – громко сказала она и открыла глаза.
По ту сторону кустов стояла Галка – руки в боки, голова слегка склонена к плечу – и смотрела на нее хищным взглядом.
– Может, все-таки полечим тебя, а? – с надеждой спросила она. – А то вон уже сама с собой говоришь.
– С умным человеком всегда приятно поговорить, – ответила Ольга и, наклонившись, поискала в траве свои черные очки. – Знаешь, Галь, я сейчас подумала: а чего, в самом деле, особенного-то? У других еще не то бывает – и ничего, живут…
– Смотри-ка, – радостно удивилась Галка. – Сама собой вылечилась, кто бы мог подумать. Вода согрелась уже. Иди мыться, я тебе полью.
Через пятнадцать минут Ольга сидела на той же раскладушке в той же позе, сохла, с удовольствием пила чуть теплый слабенький чай с лимонными дольками и с удовольствием же доводила до совершенства портрет парикмахерши Надежды. Надежда пообещала за портрет пятьсот рублей. Ольга потратила на работу без малого два дня, но не отдавала портрет уже неделю. Как сказал бы ее бывший шеф – из соображений политической экономии. Или он говорил «экономической политики»? Как давно это было.
Ольга окинула готовый портрет последним критическим взглядом, сказала себе: «Ты гений, корова ленивая», – и спрятала портрет в папку. Посидела, повздыхала, допила чай, сказала себе: «Гений, но идиотка».
Потом достала из папки чистый лист торшона, выбрала мелок цвета золотистого загара и начала быстро набрасывать славную детскую мордашку, смуглую, румяную, смеющуюся во весь рот. Девочка на портрете так сильно смеялась, что почти зажмурила глаза.
Глава 5
Ольга сидела в мягком кресле, обитом светло-серой кожей, и рассматривала работодателя. Это был совсем молодой человек – лет двадцать пять, наверное, – белобрысый, белокожий, белозубый и белорукий. Рубашка у него была тоже очень белая. А легкий летний костюм – серый, пепельно-серый, почти того же оттенка, что и Ольгин шелковый костюмчик. Впрочем, диван, кресла, шторы на окнах и ковер на полу были тоже серые, серебристо-серые. Красиво. Когда Ольга прочла фамилию на полированной табличке на двери кабинета – Серебряный, – она представила что-то кудрявое, смугло-желто-красно-ярко-синее, томно-гитарно-цыганское. Вошла в кабинет и на нервной почве чуть не захихикала: ну совершенно серебряный. И кабинет серебряный, и хозяин кабинета – Серебряный, и сама она воткнулась сюда, как серебряная ложка в серебряную корзину для столового серебра. Нет, все-таки хорошо, что она выбрала из двух пар новых туфель те, которые попроще. Ее шелковые лодочки жемчужно-серого цвета с перламутровым сиянием были бы той последней каплей, которая переполнила бы эту серебряную чашу красоты. И все растеклось бы бесформенной лужей пародии.