Благословение имени. Взыскуя лица Твоего - стр. 28

воспоминание об участии в пире, откуда мы зачем-то ушли. Премудрость, о которой мы не ведаем, предваряет наше существование. Она шепчет о том, что оно началось задолго до нас. Вот почему, едва выйдя из рук Божиих, мы первое время еще храним в себе их жар.

«В детстве все вещи казались мне одушевленными», – прочел я недавно в воспоминаниях одного православного епископа. Наши первые контакты с миром, которые кристаллизуются в нас, почти сливаясь с нашей личностью, станут определять затем и волю к творчеству. «Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением – и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой – больной)…», – это из Марины Цветаевой, ее голос узнается сразу.8 Всякая творческая новизна вырастает из сохранившегося в нас изумленного доверия, изначального добро зело. Нетворческих людей не бывает, как не бывает людей без детства, хотя большинству из нас удается отправить его в бессрочную ссылку, прижать его ко дну души до такой степени, что оно не смеет и всхлипнуть. «Я родом из детства», – говорил Сент-Экзюпери, как мог бы сказать всякий. Подобное происхождение вовсе не означает, что мы являемся в «разумную» нашу жизнь из некого умилительного облачка, превратившегося во взрослую слякоть. Это значит, что второй матерью моей стала память, а родиной – праздник творения. И когда-то они привели меня на земной круг, за которым, как за некой завесой, мелькнуло и тотчас отпечаталось во мне лицо Отца.

Тот праздник (который вовсе не охраняет нас ни от ушибов, ни ран, остающихся на всю жизнь) возвращает нас к памяти о начале, об устроении мира. Те, кому довелось жить в детстве истории, помнили об этом лучше. Гераклит говорит в одном из фрагментов: «Течение мира подобно ребенку, играющему в бабки, это царство ребенка». Художник ищет, как вернуться в это царство, складывая слова, образы, ощущения, словно разгадывая себя самого. «Разве судьба не сгусток нашего детства?» – спрашивает Рильке.9 Для взрослых оно остается местом, куда бездумно хочется убежать («как часто любимого вы обгоняли в беге блаженном неизвестно куда, на простор»10), или землей обетованной, откуда ведет путь к истоку, к первоначалу жизни, которая зачала нас.

Где хранится оно, то «сверхсчетное бытие» (überzähliges Dasein)?

Вспоминаю наши беседы с французским поэтом и мыслителем Клодом Виже (на конференции, посвященной мистике, в Тулузе, лет десять назад), иудеем по вере. «Быть евреем, – говорил он, – означает для меня возвращение к памяти о начале. Начало – это Тора. Памятью о ней, согласно одной из наших древних легенд, обладает зародыш во чреве, но на пороге жизни, когда ребенок рождается, проходит ангел и стирает все, что тот до этого помнил». Мы бы сказали, вслед за Иоанном Богословом, что начало – Слово, из которого вышло все видимое и невидимое. Быть христианом – значит хранить память о Слове, куда все должно вернуться. Впрочем, разве