Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации - стр. 15
Без малого полвека спустя, в 1906 году, группа московских миллионеров, выступивших в поддержку Столыпинской реформы, заявила:
«Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы – англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».
А кто, собственно, сказал, что англосаксонские идеалы появились в России только в начале ХХ века? Уже реформа 1861 года была совершенно англосаксонской, полностью в духе либеральной экономики и социального дарвинизма: выживает сильнейший. При этом в России «оскал капитализма» оказался куда более звериным, чем даже в славной социальными ужасами Англии. Ибо столько батраков – 80 % – на селе не требовалось.
Дело в том, что Англия имела промышленные города и колонии, куда можно было отправлять избыток сгоняемого с земли населения: да, жили они при этом в нечеловеческих условиях, но, по крайней мере, они жили. Российским крестьянам середины XIX века идти было некуда: ни промышленности в городах, ни колоний страна не имела. Здесь сильнейший выживал в самом примитивном смысле. Цена англосаксонских идеалов в России была не экономическая, а натуральная: слабейшим предстояло умереть от голода.
Ну и что крестьяне должны были делать?
Согласно англосаксонскому идеалу, поставленным в условия жестокой нехватки земли людям предстояло вступить друг с другом в схватку за жизнь. Сильные станут хозяевами, слабые – батраками, лишние перемрут с голоду, и все будет в порядке. Однако надо же учитывать и менталитет: в истории России люди, предпочитавшие спасаться в одиночку, обычно не оставляли потомства, которому могли бы передать свои предпочтения. «Каждый за себя» здесь не прокатывало в силу причин природных, исторических, географических и пр.
Тем не менее не надо и абсолютизировать менталитет: может быть, в силу особенностей истории и географии русский человек и больший коллективист, чем его германский или британский собрат, однако ни индивидуализмом, ни страстью к личной наживе он не обижен. Процветать русские тоже любят в одиночку, а объединяются либо при стихийном бедствии, либо при нападении врагов.
Вот и вопрос: как восприняли реформу русские крестьяне, коль скоро сохранили общину, – как бедствие или как нападение? Возможно, поначалу они еще не все поняли и посчитали новые условия хозяйствования на земле некоей экономической стихией, вроде урагана или нашествия диких зверей. Как бы то ни было, отреагировали они на сей экономический эксперимент традиционным русским образом: стали выживать совместно. Отсюда и путь в тупик.