Библиотека в Париже - стр. 34
– Не надо так удивляться, – сказал мне Борис. – Это случается по меньшей мере раз в неделю. Кто-нибудь всегда думает, что наша работа – охранять мораль.
– Чисто из любопытства, о какой книге она говорила?
– О «Стадсе Лонигане» Фаррела.
– Возьму на заметку, надо прочитать.
Борис засмеялся, и я, глядя на него, невольно подумала, что это очень странно – но и прекрасно! – что мы теперь стали коллегами.
– У меня есть кое-что для вас, – сказал он.
– Вот как?
Я понадеялась, что он выбрал для меня какой-то роман. Но вместо того Борис предложил список из семидесяти книг, которые я должна была собрать и упаковать для наших иногородних читателей. Я глянула на часы. Уже два часа дня. Я была так занята, что забыла пообедать. А теперь уже слишком поздно. От «Лета», 813, до «Алкоголя», 841, поиски сокровищ гоняли меня через три этажа стеллажей. К шести вечера у меня болели ноги, и голова тоже. Я никогда не чувствовала себя такой измученной, даже во время экзаменов. Я познакомилась с двумя десятками людей, но не могла вспомнить ни единого имени. Я весь день говорила на английском, отвечая на десятки вопросов: «Правда ли, что французы едят лягушачьи лапки, и если так, что они делают с остальной частью лягушки?» – «Могу я получить доступ в архив?» – «Где комната отдыха?» – «Что вы сказали, девушка? Погромче!» И к концу смены у меня уже не работал язык. Это было похоже на то, как если бы вы открыли роман, а внутри нашли только пустые страницы.
Прихватив свои увядшие нарциссы, я вышла на вечерний холод. Булыжники дорожки покрылись инеем и стали скользкими. Мозоли на моих ступнях болезненно пульсировали. Дорога домой, казалось, должна была занять пятнадцать лет вместо пятнадцати минут. Хромая по тротуару, я увидела, что впереди, в тусклом свете lampadaire[3], притаился черный автомобиль. Из него вышел мой отец и открыл дверцу с пассажирской стороны.
– Ох, папа́, merci…
Чувствуя облегчение оттого, что снова вернулась к французскому, я скользнула на сиденье – я впервые села после завтрака.
– Проголодалась?
Папа́ протянул мне коробку десерта «Сент-Оноре». Открывая ее, я вдохнула маслянистый аромат финансье, прежде чем откусить кусочек. Пирожное рассыпалось у меня во рту, я закрыла глаза, медленно пережевывая.
– Ça va?[4] – спросил он. – Первый день, а ты уже измучилась. У тебя ведь не начался приступ головной боли?
– Я в порядке, папа́.
– В твоем возрасте, – заговорил он нежно, – мы с маман просто старались пережить войну и горевали по друзьям и родным. Тебе всего двадцать, и мы хотим, чтобы ты наслаждалась молодостью, нашла кавалера, ходила на танцы, а не трудилась, как рабыня на какой-то книжной фабрике.