Беседы шалопаев или Золотые семидесятые - стр. 62
– А ты читал?
– Да так, слегка. По-моему, чушь собачья. Как и вся современная проза. Но сам он истово верит в свой талант. По стилю художник-примитивист. Но яркий, самобытный. От сохи. Да ты сам зайди, поговори. Приобщишься к глубинным истокам, подлинным ценностям. Он тоже на третьем этаже живет, справа от лестницы.
– Да как-то неудобно, ни с того, ни с сего…
– Ничего, нормально. Он мужик простой. На мой взгляд, даже слишком. Ведет творческий, нездоровый образ жизни. Словечками сыплет заповедными: «кубыть, мабыть, ядрена штукатурка»…
– «Закурдявилась росцветь»? «Индо взопрели озимые»?
– Аж неде! Короче говоря, самородок. Я как-то с ним разговорился. На третьей бутылке его развезло, и он всплакнул, что тоскует по родной деревеньке, дымку из печной трубы, соловьиным трелям, заповедным дубравам и прочим дебрям…
– Есенинская грусть? По сеням и клетям, лучинам и овчинам? Понятно. По овчинам сейчас многие тоскуют, особенно импортным. Но я вижу в нем родственную душу. Это же потенциальный турист.
– Нет, местную природу не жалует: «Ни широты, ни простора. Здесь душой не отмякнешь. Только зря комарей кормить…»
– Комарей? Это сильно!
– А также оводей и мошкей. А еще пчелей, осей и мухей. Но и общаться с ним не просто – мужик сурьезный, правду-матку рубит не в бровь, а в глаз. Невзирая на лица, первому встречному. Поэтому в тот же глаз регулярно и получает. Постоянно ходит с синяками. Но характер общения не меняет.
– Характер нордический – драчливый.
– Вот-вот. Как писал Зощенко, в дискуссиях держится индифферентно – кулаками размахивает. Короче говоря, мужик крутой – правдолюб и страстотерпец. Так что будь осторожнее, не заводись.
Однажды, субботним вечером я постучал в дверь той самой, заветной комнаты на третьем этаже, где обитал народный писатель. Стандартная обстановка – вешалка и шкаф у дверей, пара кроватей, застеленных байковыми одеялами, ободранная тумбочка с неизбежным будильником (по его потрепанному виду было понятно, что он неоднократно получал по морде от своего хозяина) – никак не выдавала творческого характера жильца. Что еще удивило, так это полное отсутствие в комнате книг и какой-либо печатной продукции, кроме пожелтевшей, скукоженной газеты на подоконнике среди россыпи дохлых мух. Впрочем, известно: «чукча – не читатель, чукча – писатель». За столом, усыпанным хлебными крошками, сидел лысоватый мужичок средних лет в несвежей майке и поношенных брюках-трико и хлебал что-то из тарелки алюминиевой ложкой. Особенностью его внешности была полная заурядность.
Было очень жарко. Наступавший вечер, как это бывает летом на юге, не принес прохлады. В прокуренной комнате, пронизанной заходящим, но безжалостным солнцем, стояла невероятная духота, которая казалась еще более невыносимой из-за полчищ мух, заполнявших собой все ее пространство. Стойкий запах немытых ног доводил окружающую среду до крайней степени сермяжности, придавая ей сходство с казармой. «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет…» – всплыли в памяти бессмертные строки. Однако накаленная атмосфера комнаты нисколько не мешала аппетиту хозяина, который, мельком взглянув на меня, продолжал свою трапезу, изредка отмахиваясь от мух («мухей» – вспомнилось мне). На столе стояла ополовиненная бутылка водки и мутный граненый стакан. Обломок хлеба и пучок подвядшего зеленого лука дополняли нехитрый натюрморт. Это был явно не ужин аристократа. Еще больше я был поражен, когда понял, что писатель хлебает некую тюрю из кусков хлеба и лука, залитую водкой. Вот это народность!