Белый шум - стр. 22

Не знаю, насколько я сумел не обмануть их ожиданий, но то, о чём они пели и говорили, я хорошо запомнил. Их очень удивляло наше нежелание знать будущее, о котором они каким-то непостижимым образом были хорошо извещены и даже разбирались в том, что из событий будет отмечено неизбежностью, а что возможно и предотвратить. «Зачем тогда вы так мечтаете о будущем и даже им живёте, – изумлялись сирены, – если вы совсем не желаете знать, что же ждёт вас там, в грядущем, на самом деле». Не знаю, как у меня это получалось, но я им что-то путано пытался объяснить, постоянно ссылаясь на инертность нашей психики и её непластичность, и на то, что иллюзии нам дороже самой что ни на есть неопровержимой истины. Сирены отвечали мне дикой и пугающей песней о сне разума в то время, когда он обязан бодрствовать и противостоять губительным пагубам бытия, о всепоглощающих чувствах, в которых утонуть гораздо легче, нежели в морской пучине. Я слушал их чарующее пение и старался запомнить все роковые фразы, произнесённые их дивными голосами, отмечая, что ни в одном человеческом музыкальном произведении не бывает такого явного противоречия между трагическим смыслом и восхитительной мелодикой звучаний. Всё услышанное непринуждённо и нерушимо входило в мою память вместе с чудесной мелодией невидимых морских существ, и я впоследствии сильно пожалел об окончании шторма, вместе с которым исчезли пророческие голоса сирен. А у меня ещё оставалось много вопросов к моим всеведущим гостям, главным из которых был вопрос о том, что же я лично могу изменить в услышанных предсказаниях, и что из них уже отмечено печатью неотвратимости.

Я очень люблю театр, но театралом меня назвать сложно. Никто из моих друзей и знакомых так и не смог уличить меня в пристрастии к театру, и это, наверное, выходит оттого, что я просто не вызываю у них в этом отношении никаких подозрений. Скажу больше, все люди из моего круга общения привыкли прекрасно обходиться безо всякого искусства, тем более театра, с его нарочитой условностью и необходимостью сбивать циркадные ритмы за вечерним бдением. Да и я тоже с трудом жертвую лишним часом драгоценного сна ради похода в театр и, возвращаясь домой за полночь, неизменно ругаю себя за проявленную слабость перед искушением. Зато полученных впечатлений мне хватает надолго: проза повседневности просто не выдерживает соседства с пережитыми ощущениями, неизменно уступая им своё приоритетное место.

Я безумно благодарен театру за возможность безнаказанно наслаждаться блаженным одиночеством, ибо совсем не рискую встретить там никого из моих приятелей и коллег. Кроме того, я могу ходить везде, где дозволяется бродить купившему билет. Могу заглядывать в оркестровую яму, любоваться декоративным убранством интерьеров и разглядывать хрустальные люстры, попутно слушая, как музыканты настраивают свои строптивые инструменты на фоне белого шума зрительного зала, состоящего из вежливого покашливания и шуршания конфетной фольги. Какое-то дивное умиротворение наступает во мне после третьего звонка, когда я смежаю веки и погружаюсь в сладкую полудрёму, уже не нарушаемую ничем. А когда после заключительного отделения закрывается занавес и начинается звонкий аплодисмент, я стремительно спешу в гардеробную, дабы в числе первых получить свою верхнюю одежду и постараться успеть на последний трамвай.