Белое дело в России: 1917-1919 гг. - стр. 96

Своим отречением Государь не только сохранял монархический принцип, жертвуя собой. Отречение не давало возможности развернуть, под формально понятым лозунгом «борьбы с изменой», террор в тылу. Отречение не позволяло и сторонникам «революционных преобразований» сделать Престол марионеточным, а то и вовсе ликвидировать монархию под лозунгом «борьбы с самодержавием». Отречение обращалось к гражданской совести русского народа, призывало к сплочению в борьбе с внешним врагом и к демократическому решению внутренних дел.

Эти же мотивы недопустимости «переступить через кровь» руководили и Великим Князем Михаилом Александровичем. Нужно твердо помнить, что отречение от Престола самого Николая II и принятое им решение об отречении за Цесаревича никоим образом не меняло формы правления. Отрекаясь, Государь не мог предположить непринятия Престола своим братом на следующий же день и фактического крушения монархического строя в России. Жертвуя собой ради любви к Отечеству, Государь ожидал того же и от своих подданных. И даже после акта Михаила Романова, в своем «прощальном слове» к армии, он призывал к выполнению прежде всего воинского, гражданского долга, необходимого для победы. Отречение произошло, его нельзя отменить, но нужно выполнять «завет Императора». Нужно «продолжать войну до победного конца». Эта убежденность примиряла с отречением и вдохновляла тех, кто не соблазнился «революционными завоеваниями», не поверил в спасительное для страны «углубление революции». Тех, кто составил позднее основу контрреволюционного сопротивления – Белого движения.

Для понимания духовно-нравственной оценки отречения Государя весьма показательно обращение к пастве г. Омска 10 марта 1917 г. епископа Омского и Павлодарского Сильвестра (Ольшевского), возглавлявшего в 1918–1919 гг. Временное Высшее Церковное управление на Востоке России, духовника Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака (см. приложение № 3).

Что касается будущего Белого движения, то для него существенно важным становился именно акт непринятия Престола Михаилом Романовым. Принятие власти представителем Царствующего Дома в зависимости от воли будущего всероссийского представительного Собрания со всей очевидностью выдвигало на уровень высшей власти принцип «непредрешения». Российская Конституанта должна была бы, следуя логике государственного права, установить форму правления, установить форму административно-территориального устройства, полномочия органов власти и высшего носителя этой власти. В законодательной практике Конституанта должна была, по сути, утвердить лишь первый том Основных законов, предоставив дальнейшую политико-правовую деятельность будущим органам власти и управления. Таким образом, принцип «непредрешения» сложился отнюдь не в политической программе Белого движения, а стал органическим, естественным продолжением актов Николая II и Михаила Романова, своеобразным политическим «завещанием» Дома Романовых России. Последующая деятельность по утверждению российского законодательства принадлежала бы уже (используя аналогии с Великой французской революцией) не Конституанте, а Легацианте (законодательному собранию). Даже ортодоксальные монархисты заявляли, что «Основные Законы» уже радикально изменены «фактом революции», «нельзя только идти на уступки в вопросе о порядке русского Престолонаследия» (47).