Байкал – море священное - стр. 30
Из ближней юрты вышел сухощавый, лет шестидесяти, в светлом халате человек. С минуту близоруко разглядывал Бальжийпина, а потом узнал его, и черты лица, смуглого и длинного, смягчились и уж не казались суровыми. Приблизился к Бальжийпину, сказал:
– Заходи в юрту, Бальжийпин. – Помедлив, добавил: – Мефошка там… Большой нынче человек сделался, железную дорогу строит. А я знал его совсем молодым, когда он был слабый и бедный (отец ничего не давал ему) и я жалел его, помогал маленько…
Бальжийпин запахнул на груди халат и зашел в юрту.
– А, монах! – воскликнул Студенников и предложил Бальжийпину сесть на белый войлок рядом с собою, с правой стороны очага, в котором дымилась большая черная головня. Хозяин юрты и маленькая женщина, оба они, сложив на груди руки, стояли рядом и почтительно кланялись, и глаза у них светились откровенной благодарностью. И если бы гости не знали, могли принять это за лесть и подумать, что хозяевам что-то нужно от них. Но они знали, что в бурятской юрте во всякую пору дня и ночи рады гостю.
Бальжийпин опустился на белый войлок, предназначенный для почетных гостей, скоро подле него оказался меднобокий чайник с чашкою, пресные лепешки. Помедлил, разглядывая чайник, плеснул в чашку… Бальжийпин с легкою усмешкою наблюдал за Студенниковым, и тому это пришлось не по нраву, спросил с досадою в голосе:
– Чё разглядываешь меня?!
Бальжийпин вроде бы смутился, лицо порозовело, но скоро овладел собою, сказал:
– Отдыхаете после трудов праведных?
– Отдыхаю, – буркнул Студенников.
– А тем, кто живет в Прибайкалье, нынче худо, – сказал Бальжийпин, – и бурятам, и русским, всем худо… Гоните людей едва ль не силком на железку, задавили уроками, лошадей поотнимали…
– За все плочено… плочено мною и царем-батюшкой…
Но Бальжийпин словно бы не услышал, продолжал говорить ровным, бесстрастным голосом, и непонятно было, как он сам относится к тому, что происходит нынче в Прибайкалье. И Студенников не удержался, спросил, но тот увел разговор в сторону и сделал это с истинно восточною деликатностью, так что Мефодий Игнатьевич не сразу и догадался, что произошло и отчего он теперь слушает о другом.
Студенников вздохнул, налил в чашку еще чаю, отпил, усилием воли заставил себя слушать Бальжийпина, а тот уже говорил о Цаганской степи, там жили его родные и близкие, но теперь в тех местах никто не живет, море пришло туда, улусы оказались на дне, а вместе с домами и юртами, разрушенными саженными волнами, море унесло веру людей в добро, а это плохо: когда человек перестает верить в добро, он делается слабым и безвольным, и горе людское уже не трогает, он и на себя смотрит как бы чужими, бесстрастными глазами и ничего не сделает, чтобы жить лучше.