Баржа смерти (сборник) - стр. 36
– Для вас чудо, а для меня несчастье, – раздаётся из полумрака вежливый голос.
– Ах, Господи, не знаю, как Вас нынче называть. Но сегодня, уж не обессудьте, для нас Вы – товарищ Троицкий.
– Товарищ по несчастью, – Перельман устало прервал Душина.
Осмотрев комиссара, доктор сказал, что серьёзных повреждений нет. И добавил удручённо: «Болит голова, говорите? Не исключаю сотрясения мозга. Пациентам с сотрясением мозга предписывается постельный режим на пять суток», – не скрывая грустной иронии, закончил Троицкий. – Постельный режим. Это мы сейчас живо, – засуетился Душин, – товарищи, давайте брёвна. Укладывайте их на пол. А то на полу сырость.
На брёвна бросили охапку сена. Сено лежало в углу баржи. Тюремщики проявили старорежимный гуманизм. На эту постель уложили Перельмана.
– А вот кого не ожидал здесь встретить, так Вас, Фёдор Игнатьевич, – чуть позже обратился Душин к доктору Троицкому, – Вы-то, за какие грехи?
Доктор Троицкий обеспеченный, уважаемый в Ярославле человек. Первым в городе стал владельцем автомобиля.
– Наверное, Перхурову мой автомобиль приглянулся, – обречённо отвечает доктор.
– Вот за этот грабёж Перхурова уж точно шлёпнем, – сказал кто-то зло за спиной доктора.
Утром к барже подплыла лодка. С лодки подали мешок с хлебом и две литровых бутылки подсолнечного масла. Хлеб и масло разделили справедливо на всех. Всех было сто девять человек. Список арестантов составил Душин. «Их имена будут начертаны золотыми буквами в Ярославском музее», – говорил он. «Какой Вы военком, однако, романтик», – невесело улыбнулся доктор Троицкий. Душин в ответ только сжал кулаки. Зачерпнули измятой бадьёй из Волги воды. Не всем удалось напиться. Вылезали на палубу несколько раз, чтоб набрать воды. Никто не стрелял с берега по арестантам. «Вот и закончился наш пир, – тихо произнёс доктор Троицкий. Помолчал и добавил, – пир во время чумы». Прислушался к канонаде с левого берега Волги. Стреляла по Ярославлю красная артиллерия. Произнёс с горечью: «Вчера ночью высунулся из трюма, Ярославль наш родной весь в огне. Всё горит и горит». Рядом с баржей раздался взрыв. Люди втянули головы в плечи, прижались к поленницам. Баржу закачало. Дрова посыпались на головы арестантов. Кто-то, верно, подумал: «Слава Богу, что все поленницы с левого борта. Может, спасут от снарядов. Ведь свои и угробят». В носовой части загрохотало. Взрыв. И тишина. Слышно, как посыпались дрова. Потом дикий вопль. Кинулись на крик. Стали разбирать разбросанные брёвна. Военком Душин со страхом подумал, что там лежит Исаак Перельман. «Доктор, доктор», – закричал он. «Я уже не нужен», – слышит он голос Троицкого. Душин с ужасом видит среди брёвен окровавленную шинель Исаака Перельмана, его развороченную грудь. Рядом – с оторванными ногами – Криш Гришман, застывший, в последнем крике, с широко открытыми глазами. Над их головами в корме баржи зияла огромная пробоина. Гришман – из тех милицейских конников, которых перхуровцы встретили в первый день мятежа. Ещё пару часов назад Перельман хрипло говорил, передавая бадью с водой Гришману и, отстраняя протянутые руки других сидельцев: «Никак не могу. Это мой брат по крови, там последний глоток остался». «Что значит брат, пытался возражать латыш Мартин Кушке, облизывая пересохшие губы, – мы, коммунисты, все братья по крови. Революция нас породнила». «Ну-ну, товарыши, – миролюбиво говорил немец Фриц Букс, – я сбегай за водой. Ничего не стоит. Я знай, как воды набрать, чтоб беляки не видели». Фриц Букс, солдат интернационального полка. Его перхуровцы взяли в госпитале.