Бальзамины выжидают - стр. 8

Лезвие, входящее в плоть, бессильно разорвать её поверхность, оно лишь вызывает к жизни новые поверхности, до времени сокрытые в её толще. Так они раскрываются, разворачиваются, выпрастываются, словно лепестки, так тело, охваченное цветением, преображается, изумлённое тем, чем, не ведая того, было богато. Как оно выгибается, точно вишня, тяготящаяся своей невесомой благоуханной ношей, как силится развязать узлы ветвей своих, чтобы освободить припрятанную в нём память об ином, прежнем существовании. Так фигурка, скрученная из тряпицы, гордится своей формой, воображая, что она и есть её подлинная сущность, явленная ей самой, но откуда ей знать, в память о каком событии был завязан этот нелепый узелок? Если дёрнуть за один конец, если потянуть, если расправить и разгладить эту ткань, то в ней самой не будет содержаться ни намёка на самонадеянность куклы. Ткани её пропитаны страхом и сделались жёсткими, как бумага, но он выпаривается без остатка в тот момент, когда иссякает надежда. Вот он, мелким потом высыпавший на коже, его можно аккуратно подобрать языком; соприкоснувшись с воздухом, он делается безвреден. Что теперь такое тело животного или человека? Оно легко исторгло из себя память о том, как было телом животного или человека, и какого животного, и какого человека, теперь оно может цвести, как всякая вещь, вступившая в пору цветенья. Теперь оно вспыхнуло и вот пляшет, как язык пламени на ветру, то вздымаясь, то опадая, всё безобразное, что было в нём, расправилось, сгладилось, всё оно теперь – воплощение того совершенства, о котором грезило, пребывая во сне формы.

Нежное и торжественное шествие. Гроб – коробок, лепесток цветка – погребальный покров. В гробу лежит жужелица. Мы не видим её лица. Наша печаль сладка. Мы обнаружили жужелицу на ступеньках крыльца. У неё нет ни матери, ни отца. Покрышки её хрупнули, газовые крылышки выпрастываются из-под них, как смятые нижние юбки. Печаль наша легка, не тяжелей спичечного коробка, несущего её насекомое тело. Здесь, в ямке под яблоней, в которую мы прошепчем секретное слово, тайное желание, и присыплем его землёй. Здесь, под яблоней, зарыто много таких желаний. Иногда некоторые из них сбываются. Вряд ли здесь можно усмотреть какую-либо связь или закономерность.

Сом, запутавшийся в травах на мелководье. Не трудно, изловчившись, поймать его руками. Скользкий, склизкий, он бьётся в моих ладонях, всем своим телом являя негодование. Вдруг он выскальзывает, и я вновь шарю руками, путаясь в мокрых травах, пока не ухватываю его прямо под жабры. По тяжести он сравним с семилетним ребёнком, удары его хвоста не болезненны, однако ощутимы. Вот я поймал его и прижимаю к своей груди, слышу удары холодного рыбьего сердца. Рыба то расширяет, то сжимает жабры, её рот раскрывается, принимая форму буквы «О», о которой нам, по правде говоря, мало что известно. Тщетны их трепыхания. Сом не умирает, но засыпает. Страх, которым пронизано его тело, сделает волокна его тканей чуть более жёсткими, печень его расширится и сделается более приятной на вкус. В какой-то момент, быть может, в тот самый, когда закатятся глаза сома, я чётко различаю в своём сознании его имя. Кажется, оно совпадает с моим собственным. Я не думаю больше об этом, иначе у меня отвалится голова. Я беру сома и несу его в дом. Там моя мать как следует его зажарит.