Баклан Свекольный - стр. 1

Людской муравейник. Банальная метафора. А городская суета – куда уж банальней. Один день похож на другой, серость будней склоняет к бездонной тоске. Народ погружён в депрессивную спячку.

Год на дворе 93-й. Страна воет под безжалостным катком тотального обнищания. Ещё страшнее давит на психику гиперинфляция, когда зарплата мельчает быстрее, чем за неё распишешься. До новой обещанной валюты бог знает сколько – может, и целая вечность. А пост-совковый карбованец так быстро теряет в весе, что «брежневский застой» кажется эпохой процветания.

Ничего не происходит. Ничего! Не то чтобы никаких событий, да только не происходят они, а случаются. В 90-м хоть забастовками развлекали, особенно студенты, голодавшие за отставку Премьера. И таки взяли мужика на измор: как миленький ушёл! Или его ушли, какая разница? А разговоров-то сколько! По телеку на прайм-тайм без конца крутили ролик с парламентским спикером, вышедшим без охраны(?!) пообщаться с лидером голодавших, измученным таким, глаза будто закатились в череп. На голове непременная повязка с надписью белым по чёрному: «Я голодаю!».

Тогда ещё протестовали не за деньги, а за совесть, рискуя подвергнуться как голодному шоку, так и холодному водомёту. Лидер студенчества звал спикера не по имени-отчеству, как полагалось, а просто – пан Леонид. Странное дело: «пан» не возражал. Казалось, он с удовольствием принял новый стиль, именуя визави паном Олесем.

А интересно-то как! Ни малейшего высокомерия одного и ни на йоту подобострастия другого! Ну точно штатовский конгрессмен со штатовским же простолюдином. В диковинку всё, без чинопочитания по-совковому.

Происходящему внимал Федя Бакланов, киевлянин, аспирант при одном из НИИ. Стоял он неподалёку, стараясь попасть в телекамеры. До трепета души поражал его воображение этот необычный «светский диалог». Спорили собеседники мягко, без личностей, друг друга не перебивали.

В народе зрела вера: ведь можем и мы жить и общаться по-человечески! По-западному, то есть, как тогда говорили – по-цивилизованному.

Год спустя – московский путч, названный «опереточным», развал страны с её мультипликацией в пятнадцать «карликов» и тлеющей надеждой на лучшее. Заразился Федя политикой. Не как профессией. Подспудно чувствовал – грязное это дело, но судьба страны казалась ему связанной с его судьбой. Вот и «светился» на разных митингах, даже в народный фронт записался. Слово брал не раз, пламенем души восполняя промахи ораторства.

Думал тогда Фёдор, как многие: разбежимся по норам – и заживём слаще малины. Да не случилось. Поначалу – эйфория, ликование на площадях и в душах. Но ничего путного не вышло, и кайф постепенно улетучился. Только болтовня с высоких трибун. Трёпа много, а дело валится. Народ возмущался:

– А шо ж такое?…

– Когда же?…

– Мы же…

– Шо же…

– Да мы же…

Вопросы сквозили укоризной в потоке всеобщего негодования. Да вот без толку всё. Разномастные подонки сменяли друг друга у державного корыта. Каждому хотелось урвать побольше да получше, притом за народный кошт. А тем временем страна катилась в бездну, и на обломках поруганных ожиданий глубоко пустил корни беспросветный депресняк.

После многих разочарований интерес к политике у Феди пропал не только всерьёз, но и надолго. Да и только ли к политике? Жизнь он не проживал, а точно перекати-поле болтался во власти ветерков повседневщины. Но жить надо. И сохранить уникальность, собственное «эго» – непременно надо.

Об этом ранним октябрьским утром думает Фёдор Бакланов, с закрытыми глазами нежась под верблюжьим одеялом и упорно не принимая нависший понедельник за данность.

Сквозь открытую форточку комнату навязчиво заполняет приевшийся гул утреннего города. За окном – Оболонский проспект. Гомон и топот спешащих на работу киевлян заглатывается урчанием авто, шорохом резины, полирующей асфальт, выкриками клаксонов на зазевавшихся пешеходов. Да и не только клаксонов: