Багряные скалы - стр. 16
И сунулись, будь они неладны. Загрохотало под утро, заполыхало сразу с трех сторон. Зазвенели в хатах окна.
До темноты чадили на разбитых аэродромах черные переломанные остовы. Летчики и обслуга повозились еще денек, покопались на пепелищах, разобрались по своим грузовикам и мотоциклеткам, да потянулись на восток, под полными растерянности и обиды взглядами местных.
Повестку дядя Саша еще до войны получил, аккурат на середину августа, а тут какой уж август. Двинул следом за летчиками в Пинск, в военкомат. Потом долго уходили они на восток, то растворяясь в орущих, мычащих, плачущих толпах беженцев, то вновь собираясь вокруг сопровождающего их старшины, еще не солдаты, но уже не гражданские. Справа и слева ревели танковые моторы, тарахтели мотоциклетки. Вспыхивала и угасала стрельба. Иногда показывались серые силуэты танков, укутанные в клубы пыли.
Где-то в районе Чернигова им, наконец, выдали форму, винтовки и отправили в тыл, в формировавшуюся дивизию.
Потом, уже, выздоравливая после очередного ранения, подвизался он при штабе армии. Писарь знакомый помог, с которым вместе из-под Пинска от немца драпали. Писарь-то рассказал и даже показал на карте, что наступавшую в их секторе группировку немцев задержала Брестская крепость. Тем стоявшим насмерть солдатикам, что в крепости полегли, и были они с писарем, скорее всего, обязаны жизнью. Тогда и поселилась в его вещмешке вырезанная из трофейного журнала фотография непокорных Брестских бастионов.
Всю войну прошел дядя Саша, до сорок пятого. Был танкистом, самоходчиком, водителем. Три ранения. В Восточной Пруссии отвоевался. Накрыли их из минометов. Ему ногу и отчекрыжило повыше колена.
Подлечился, война кончилась, сунулся было домой, а там пепелище. Как по писаному все: враги сожгли родную хату, убили всю его семью…
Уцелевшая в партизанах теща председателя рассказала: мол, немец, как пришел, для начала тех пятьдесят еврейских семей в ближайшей балке из пулеметов покрошил.
А через восемь месяцев и деревню всю спалили к чертям вместе с жителями, мстя за подорванный у моста через Пину эшелон с ранеными.
Старуха нацедила ему стакан мутной самогонки, за упокой душ невинно убиенных, да проводила восвояси.
Идти было некуда, он бесцельно скитался по стране, пропивая, полученные при списании со службы деньги. Страна-то огромная, а дома родного нет. В Ташкенте узнал, что полякам-беженцам в Польшу разрешают репатриироваться.
В душе чернела полная отрешенность и равнодушие. Куда ехать, значения не имело, хоть к черту в пекло. Он и поехал.