Аввакум - стр. 57
– Уймись! – Стефан Вонифатьевич съехал с лавки и стал на колени. – Душа тишины молит.
Неронов смутился вдруг. Поднял Стефана Вонифатьевича на руки, положил на постель, ноги старцу обнял.
– Ох, Стефане! Отчего не ты – пастырем, овца святорусская, свечка светящая и греющая? – слезами залился. – Прости мое неистовство! И моя душа о тишине страждет.
– Чаю, пришло и твое время, Иван, проститься с миром.
– На Соловках не постригся, а здесь кто меня пострижет. Царь на войне, за царя Никон. Попадись я ему – на костре сожжет.
– В Троицкий Данилов монастырь, что в Переславле-Залесском, посылаю я полдюжины возов со снедью. Садись на один возницею, из Москвы выберешься, а в Переславле тебя уж Никону не выдадут.
Неронов поклонился:
– Нареки меня на иную жизнь, отче.
– Зовись Григорием, во имя Григория Богоносца.
Неронов взял Стефана за руку, прижался к ней лицом, и казалось ему: Вавилонская башня неприязни, неистовства, ненависти сокрушена в нем тишью да любовью.
Возы друг за дружкою катили по кремлевскому двору, мимо ямы, над которою был поднят невиданной величины колокол, отлитый ради побед русского воинства и для встречи царя-победителя.
В армячишке и тулупе Неронов боком сидел в санях, глядя, как возле колокола хозяйствует сам Никон. На голову выше всех, тыча властными гневливыми руками, сей новоявленный российский отче гонял туда-сюда людишек. Все суетились, чего-то и куда-то тянули, и усугубленная страхом бестолочь с лица и с изнанки выставляла саму себя на всеобщий погляд. Неронов и не подумал укрыться воротником тулупа, наоборот, глазея, встал в санях в рост. В яму наконец спустили лестницу. Никон попробовал, крепко ли стоит, и начал спускаться… Обоз пошел под горку к воротам, и Неронову не пришлось поглядеть, что было дальше, но, когда выехали за Кремлевскую стену, воздух всколебался вдруг, разъятый чудовищногласым колоколом.
«Видно, сам пробу снял», – подумал о колоколе и о Никоне Неронов.
Перекрестился.
– Эх, Россия-матушка! Коль не Батый, так Ванька Грозный, коль не Самозванец, так Никон.
Царя вспомнил: «Завоевался царь, разохотился. Как бы места своего не провоевал. Уж и так одно название, что царь».
Проезжая воскресным днем через людное село, Неронов сам себя застал за делом совсем негожим – на баб заглядывался. Покраснел Иван, улича бессовестные и ненасытные глаза свои, но вдруг понял: нет греха в его суетном погляде – то прощание с жизнью. Вон идет, живот несет: быть еще человеку.
Тихая тоска, как мышь, грызла душу. Все хорошее позади, и семьи уж нет, кто в чуму помер, кто в монастырь подался… Неужто черная ряса – пудовых вериг тяжелее?